Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

Nuestras vidas son los ríos

que van a dar en la mar,

qu'es el morir

Ведь наши жизни — лишь реки

И путь им дан в океан,

Который — смерть…

Nous sommes tous de lopins et d’une contexture si informe et diverse, que chaque pièce, chaque moment fait son jeu. Et se trouve autant de différence de nous à nous-mêmes, que de nous à autrui.

Мы все лишены цельности и скроены из отдельных клочков, каждый из которых в каждый данный момент играет свою роль. Настолько многообразно и пестро наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других.

Cada um de nós e vários, é muitos, é uma prolixidade du si mes-mos. Por isso aquele que despreza o ambiente não e o mesmo que dele se alegra ou padece. Na vasta colónia do nosso ser há gente du muitas espécies, pensando e sentindo diferentemente.

Каждый из нас — множество, избыточность самого себя. Поэтому тот, кто презирает свое окружение, не есть тот же самый, кто ему радуется или страдает от него. В обширной колонии нашего бытия сосуществуют люди всякого рода, которые думают и чувствуют совершенно по-разному.

Часть первая

Поворот

День, который перевернул жизнь Раймунда Грегориуса, начался как любой другой в бесконечной череде буден. Без четверти восемь он вышел с Бундестеррасе и ступил на мост Кирхенфельдбрюке, ведущий от центра города на ту сторону, к гимназии. Он делал это изо дня в день долгие годы, и неизменно без четверти восемь. Как-то раз мост перекрыли, и на уроке греческого он сделал ошибку. Такого с ним никогда не случалось, ни до того, ни после. Целыми днями вся гимназия только о ней и говорила. И чем дольше шла полемика, тем больше набиралось тех, кто считал это недоразумением. В конце концов, даже ученики, присутствовавшие на уроке, уверовали, что ослышались. Было просто немыслимо, чтобы Мундус, как все его звали, допустил оплошность в греческом, латыни или древнееврейском.

Грегориус перевел взгляд вдаль, к остроконечным башням Исторического музея города Берна, наверх к горе Гуртен и вниз, к Ааре с его зеленоватыми ледниковыми водами. Порывистый ветер гнал над ним низкие облака, вырывал из рук зонт и хлестал по лицу дождем. Тут он заметил на середине моста женщину. Она, опершись локтями на перила, читала под проливным дождем что-то похожее на письмо. Листок ей приходилось удерживать обеими руками. Когда Грегориус подошел ближе, она внезапно скомкала лист, скатала его в шарик и, размахнувшись, кинула в реку. Грегориус невольно прибавил ходу, теперь от женщины его отделяло всего несколько шагов. Он видел ярость на ее бледном, мокром от дождя лице. Не ту ярость, которая разряжается водопадом слов, чтобы потом улечься. Нет, то была подавленная, загнанная внутрь ярость, которая, казалось, уже давно в ней тлела. Вот женщина подтянулась на выпрямленных руках, пятки выскользнули из туфель. «Сейчас прыгнет!» — Грегориус отпустил зонт на растерзание ветру, тут же погнавшему его по мосту, бросил портфель, полный ученических тетрадок, и разразился потоком брани, не свойственной его обычному лексикону. Портфель раскрылся, и тетради высыпались на мокрый асфальт. Женщина обернулась. Несколько мгновений она неподвижно смотрела, как намокают под дождем исписанные страницы. Потом вынула из кармана плаща фломастер, сделала два шага к Грегориусу, наклонилась и вывела цепочку цифр на его лбу.

— Извините, — сказала она по-французски с легким иностранным акцентом, — но мне нельзя позабыть этот телефон, а бумаги у меня нет.

Она посмотрела на свои руки, будто увидела их впервые.

— Ах да, можно было… — и, переводя взгляд с руки на лоб Грегориуса, записала номер на тыльной стороне ладони. — Я… я не хотела его запоминать, я хотела все забыть, но когда увидела, как письмо падает… мне надо его сохранить.

Капли дождя на толстых стеклах очков Грегориуса заслоняли ему видимость, и он начал на ощупь неловко собирать мокрые тетради. Мягкий стержень фломастера, как ему показалось, снова заскользил по лбу. Но тут он понял: теперь его коснулся палец женщины, которая пыталась носовым платком оттереть цифры.

— Это неслыханно, я знаю… — она принялась помогать Грегориусу.

Он нечаянно коснулся ее руки и задел колено, а когда оба потянулись за последней тетрадью, то столкнулись лбами.

— Большое спасибо, — сказал Грегориус, когда они уже стояли друг против друга. Он показал на лоб. — Очень больно?

Рассеянно, с опущенным взором она покачала головой. Дождь сыпал на ее волосы, струями стекал по лицу.

— Можно мне немного пройтись с вами?

Э… да, конечно, — пролепетал Грегориус.

Молча они пошли рядом, до конца моста и дальше по направлению к школе. По ощущению Грегориуса, восемь уже пробило и первый урок начался. Что она понимала под «немного»? Женщина приноровила свой шаг к его и теперь твердо ступала рядом, словно собиралась идти так весь день. Она подняла широкий ворот плаща, и Грегориусу сбоку был виден лишь ее висок.

— Мне сюда, в гимназию, — сказал он и остановился. — Я учитель.

— Можно я с вами? — едва слышно спросила она.

Грегориус медлил с ответом. Он провел рукавом по мокрым очкам.

— По крайней мере, там сухо, — наконец вымолвил он.

Они поднялись по лестнице, Грегориус открыл перед ней дверь. И вот они стоят в вестибюле, который выглядит непривычно пустынным и тихим, теперь, когда уроки уже начались. С них капает вода…

— Обождите здесь, — сказал Грегориус и пошел в туалет, чтобы принести полотенце.

Перед зеркалом он протер очки и промокнул лицо. Цифры на лбу все еще были заметны. Он смочил кончик полотенца теплой водой и уже собирался оттереть следы фломастера, как рука его застыла. «Это был тот момент, который решил все», — думал он несколькими часами позже, вызывая в памяти происшедшее. Ибо тогда он внезапно осознал, что не хочет стирать след встречи с загадочной женщиной.

Он представил себе, как войдет в класс с телефонным номером на лбу, он, Мундус, самый безупречный и предсказуемый преподаватель в своей дисциплине, а может, и во всей истории гимназии, проработавший здесь больше тридцати лет без единого выговора или замечания. Столп учреждения, может быть, несколько скучноватый, но уважаемый; даже опасливо почитаемый выше, в университете, за поразительные знания в древних языках. Он, над которым любя подтрунивают ученики, а каждый новый выпуск обязательно устраивает ему экзамен, позвонив ночью с невинным вопросом о конъектуре[2] трудного места в древнем тексте только затем, чтобы в очередной раз получить сколь четкий, столь же и исчерпывающий ответ на память, содержащий к тому же критический комментарий к иным возможным мнениям, преподнесенный на одном дыхании и со спокойствием, в котором не найти и тени недовольства, что его разбудили. На то он и Мундус[3] — человек с невозможно старомодным, даже допотопным именем, которое просто нельзя не сократить, а сократить можно только так и не иначе. Сокращение, кроме прочего, выявлявшее самую сущность человека, как никакое другое слово, поскольку филолог в нем являл собою целую вселенную, нет, несколько вселенных — ведь кроме латинских и греческих текстов он держал в голове каждый стих Старого и Нового заветов, что повергало в замешательство профессоров с соответствующих кафедр. «Если хотите видеть настоящего ученого, — говаривал ректор, представляя его новому классу, — так вот он перед вами».

«И этот ученый, — размышлял Грегориус, — сухарь, которого иные считают хранилищем мертвых слов, а коллеги, завидующие его популярности, пренебрежительно называют «папирусом», этот вот ученый войдет в класс с телефонным номером, намалеванным на лбу отчаявшейся, разрывающейся между яростью и любовью женщиной. Женщиной в красном кожаном плаще, с волшебной певучестью речи, чьи протяжные южные интонации делают тебя невольным соучастником».

Грегориус вынес полотенце. Женщина зажала гребень в зубах и начала вытирать длинные черные волосы, лежащие в окладистом воротнике как в чаше. Привратник вошел в вестибюль и, заметив Грегориуса, бросил изумленный взгляд на часы, висевшие над входом, потом на свои наручные. Опоздавшая школьница прошмыгнула мимо, пару раз оглянулась и побежала дальше.

— Мой класс там, — обратился Грегориус к женщине и через окно показал на другое крыло здания. Секунды истекали. Он чувствовал каждый удар своего сердца. — Хотите пойти со мной?