Мачей Милковский - Татуировка

Мачей Милковский

Татуировка

У нас тогда даже своего офиса не было. Снимали маленькое помещение почти в центре, на первом этаже, на пару с салоном тату. Вообще-то, называлось заведение просто «Татуировка» — все эти салоны, студии, галереи появились только спустя несколько лет. А мы себя именовали «Бюро путешествий». Времена были пионерские, и мы, как всякие пионеры, были наивны, прямолинейны и немного ребячливы. Делали вид, будто руки у нашего брата дрожат от энтузиазма, хотя у большинства тряслись исключительно от старого доброго страха.

«Татуировкой» управлял Лысый — глядя на него, никто бы не подумал, что это остроумная кличка: Лысый и вправду был лыс и безволосье свое регулярно поддерживал с помощью одноразовой бритвы. Часто он брился на моих глазах — я имею в виду: брил голову; бороду Лысый не брил никогда, не знаю, может, она у него тогда еще не росла. В подсобке у нас был умывальник, но единственное зеркало висело в главном помещении, причем ближе к моему столу, так что Лысому за время бритья доводилось здорово набегаться. Там он намыливал и смывал, здесь брил, изворачиваясь невероятным образом, чтобы увидеть в зеркале собственный затылок — Лысый никак не желал смириться с тем, что при наличии только одного зеркала это в принципе невозможно. Был у него, правда, еще один метод: он ощупывал голову против роста волос, — и тем не менее под конец все равно просил меня кое-где подправить. Я загонял его в подсобку и подправлял над умывальником. Теперь-то я думаю, что он специально брил башку в конторе, потому что дома подправлять было, видимо, некому.

Надо сказать, Лысый с этим своим прозвищем был довольно-таки подозрителен. Самое интересное, что практически все приходившие к нему так называемые коллеги были безволосы, однако называть вещь своим именем явно дозволялось только ему. Вероятно, в глазах своих дружков он был не просто лыс, а лыс начальственно или первозданно. Их лысость была вторична, его — самобытна и неподдельна, хотя сотворялась над облупленной раковиной в неприглядной каптерке при участии моей — неумелой — руки.

Делал ли он тогда кому-нибудь татуировки, не помню. У самого — как и у остальных — татуировки, конечно, были; иногда он что-то рисовал (набрасывал какой-нибудь «узорчик» — слово «проект» еще не было в ходу). Но делал ли? Может, не в офисе, может быть, здесь он только принимал заказы, а накалывал где-то в другом месте. Хотя в подсобке лежал кое-какой инструмент для художественных пыток. Значит, все-таки делал? Ничего я уже теперь не помню. Вероятно, это было просто-напросто отмывание грязных денег. Сейчас бы наверняка так сказали, но тогда? Деньги в то время, пожалуй, уже были — хотя еще старые, с коперниками и шопенами, — ну а как насчет грязных? Не знаю.

Русские танки в ту пору еще стояли. А даже если уже не стояли, то убрались совсем недавно и в любой момент могли вернуться. Такой у нас был свободный рынок — под сенью русских танков. Все с облегчением вздохнули только, когда президентом стал тот, что еще не так давно в красном свитере… А полегчало потому, что когда президентом стал именно он, а танки не вернулись, появилась робкая надежда, что теперь, возможно, уже и не вернутся.

Но произошло это лишь спустя несколько лет, когда нашего «Бюро путешествий» давно уже не было в помине. Продержались мы каких-нибудь полгода. Потом рухнуло головное отделение в столице — ну и наш филиал, соответственно, тоже. Не знаю, сколько я за эти полгода продал турпутевок. Пять? Семь? Народу приходило много, но все только чтобы спросить: неужели и впрямь можно в этот самый Париж вот так взять и поехать? Да, можно было. Правда, на автобусе. Тогда всюду ездили автобусами. Париж, Вена, Италия, Англия, Греция, Испания. Сутки, двое суток, трое. Без кондиционера, без туалета, с копченой колбасой и консервированными огурцами в багажном отделении. Были еще такие супы в коробочке: упаковку надлежало встряхнуть, и суп каким-то таинственным образом разогревался. Не знаю, как это получалось. Вообще, не знаю, как все получалось — что супчик, что эти турпоездки. Лично я никогда не встряхивал и ни в какие автобусные экскурсии не ездил.

Автобус отправлялся из столицы, и до нас ему было несколько часов пути. Выезжали всегда на ночь глядя, чтобы не терять день — завтрашний или послезавтрашний, который можно провести в Париже, — поэтому в наш город автобус обычно прибывал в сладкий предрассветный час типа четыре — полпятого. Теперь, вероятно, наши немногочисленные клиенты названивали бы мне по ночам, но тогда никто не звонил, поскольку еще не было телефонов — то есть телефоны были, но только дома, а не в кармане, что, согласитесь, не одно и то же.

Телефонов не было, да и туристов, если можно так сказать, немногим больше. Действовали все по одной схеме: приходят в турагентство, спрашивают, можно ли, в ответ слышат: да-да, можно, — но чаще всего это ничем не кончается: что ж, хорошо, но как, куда, каким образом? С чем в гости? С консервированными огурчиками? В Париж?! Зайдут поглядеть «что дают» (все интересовались: ты сам-то уже там побывал?), напустят на себя вид знатока, глянут презрительно и уйдут с пустыми руками. Продавщица даже не вставала. Привыкла. Секс-шопы разорялись молниеносно.

В общем, ко мне посетители ходили, пускай без толку, а у Лысого их было кот наплакал, зато все деловые. Приходили лысые, быстро что-то обтяпывали и уходили, захватив его с собой, а чуть погодя являлись очередные безволосые и спрашивали Лысого. Я отвечал, что он только что вышел с какими-то двумя. «С такими, лысыми?» — уточняли они. Я подтверждал, они соображали, с кем именно. Были у них свои приметы. Телефонов не было.

С Лысым у нас был уговор: если вдруг кто-то к нему, а его нет, то я клиенту все расскажу и покажу, — и уговор обоюдный, только другой стороне, то есть мне, без надобности, поскольку я всегда был на месте, а вот Лысый часто отсутствовал. Не было у меня деловой жилки, и в тогдашнем дарвиновском водоеме раннего капитализма мою персону помалу заглатывала более крупная безволосая рыба.

Лысый, впрочем, через пару месяцев после нас обанкротился — без нашей доли ему не хватало на аренду, и подменять его было некому, и подправлять на затылке и на макушке тупой бритвой над грязной раковиной тоже.

Но до того как мы синхронно свернули бизнес, одностороннее джентльменское соглашение строго соблюдалось, и я даже отксерокопировал их ценник, чтобы не бегать от стола к столу, хотя, честно говоря, много бегать не приходилось. А ксерокс тогда уже был — у кого-то этажом выше. Страница засовывалась снизу — надо было следить, чтобы ровно шла, — а наверху перемещалась такая большая крышка. Множительный аппарат для самиздата.

Происходило это в самом-самом начале. Когда система рухнула, мне еще не исполнилось двадцати. То есть рассчитывать было не на что. В полные двадцать становись хоть председателем совета директоров, хоть замминистра. Иначе — сидеть тебе с Лысым в съемной конторе.

Время я делил на две части: половину отводил на ответы пенсионерам («В Париж уже можно»), половину — на обслуживание непокорной растительности на черепе Лысого. Больше о времени мне сказать нечего. Но было еще межвременье, обычно растягивавшееся на долгие часы. Ни Лысого, ни пенсионеров; я погружался в межвременье и в основном читал классиков. Достоевского на этих дежурствах прочитал всего. Не пошло впрок.

Кроме чтения классиков у меня было еще одно занятие: я ждал. Этим, впрочем, занималась вся страна. Жили словно бы вполсилы, спустя рукава — чего-то ждали, но, если разобраться, чего? Ясно было: все у нас временное, промежуточное, но во что-то должно превратиться, что-то из этого должно вылупиться. То ли вернутся русские танки, то ли, наоборот, мы построим вторую Японию — это пока еще неизвестно, зато известно другое: пока все смётано на живую нитку и так ли, сяк ли скоро развалится. В общем, ждали, уклонялись от жизни в твердой надежде, что жизнь впереди. Надо как-то перекантоваться в этом предбаннике с Лысым, пока не впустят в парадную залу.

В том, что касалось жизни, макроэкономики, поездок за границу и татуировки, в целом ожидания оправдались. Ну а литература? Что с литературой? Я в ту пору думал, что нужно читать классиков и каким-то образом выбираться из туннеля переходного времени, прорубиться через Урал из Азии в Европу, додержаться до момента, когда и у нас будут красивые шмотки, красиво внутри и красиво снаружи, когда и у нас будет Париж с круассанами, вином и сыром с плесенью — вот тогда сиди себе в мансарде с видом на Сену (которая в межвременье станет вытекать из Вислы) и ваяй роман за романом.

А сейчас я думаю, что именно то время идеально подходило для сочинения романов. Возможно, без этой мансарды они бы не сочинялись, но надо было хотя бы делать заметки. Роман ведь сам ломился в дверь, стучал в ворота (как в «Макбете»), сам лез к тебе в постель. И не один роман, нет, целые трилогии, тетралогии, циклы романов — целые серии, библиотеки, эпохи, переломные этапы, прусты и набоковы. Я не говорю, что нужно было описывать происходящее, воспевать смену строя, экономическую и культурную трансформацию. Или писать о тогдашней круговерти (что я как раз делаю, но никаким романом тут и не пахнет) — следовало просто в нее погрузиться. Ведь вокруг была эдакая гиперреальность, когда резко обостряется восприятие. Мы-то думали, это анабиоз, время спячки, а на поверку — самое время проснуться. Стены вокруг были голые, из них торчали пустые крюки, вот и надо было на них вешать холст за холстом. Хорошо, в других сферах обошлось без подобных иллюзий и ошибок, поэтому сегодня у нас есть, к примеру, автомобили (или татуировки). А романов нету. Мы проспали нужный момент, читая классиков в полувиртуальных бюро путешествий. То, чего не было, миновало. Следующее совпадение через сто лет.