Эдвард Куровский - Русская душа

Русская душа

Первая в моей жизни книга, которую я прочитал до конца, была «В пустыне и в пуще» Сенкевича, потом — книжки про путешествия, которые отец приносил домой. И тогда, втайне от взрослых и от школьных приятелей, решил я стать писателем-путешественником, придумал даже название первого своего сочинения: «В поисках золота».

Началась война, и мы не победили Германию сразу, как обещал Рыдз-Смиглы, и только русские задержали немцев, ударив с востока по Польше (так тогда говорили в СССР). Мои планы были нарушены, и я почувствовал себя обманутым.

Но когда русские солдаты и их украинские союзники, которых в то время называли «русинами», выгнали нас, вроде бы для нашей же безопасности, из родного дома, я подумал о том, что это первое моё путешествие, хотя и не такое, каким я себе его представлял.

В вагоне, хоть и было холодно и голодно, вытащил я тетрадь и нацарапал в ней, что на рассвете 10 февраля 1940 года русские солдаты и их союзники «русины», желая защитить нас от тягот ужасной войны, под покровом ночи перевозят нас в безопасное место. То есть я воспринял этот факт с пониманием. Куда именно везут — это, разумеется, военная тайна. Я, как и мой отец, не считал русских злодеями, хотя другие люди, набившиеся целыми семьями в дырявый коровий вагон, были иного мнения.

Я знал, что папа боролся с большевиками за свободу Польши, а дед ходил в штыковую на русских, обороняя Австрию, но те войны казались мне такими же далекими, как битва под Грюнвальдом.

Путешествие не было комфортным, мы ехали неведомо куда и это казалось самым интересным. Морские путешественники, странствуя по свету, тоже не знали, где выйдут на сушу, гибли от недостатка витаминов, отбивали атаки пиратов, но, несмотря на это, не отступали.

«Мы едем на восток, подальше от гитлеровцев», — говорил отец, который принимал участие в двух войнах. Дед кивал утвердительно головой, он ведь тоже боролся с русскими, но на стороне австрийцев.

Мы ехали три недели в вагонах для скота, питаясь кукурузным хлебом, а потом нас выбросили в глубокий снег в уральской тайге, и к нам подошел человек в военной шапке и с револьвером в руке и громко выразил свое недовольство тем, что мы опоздали на две недели.

Некоторые эвакуированные (так нас тогда называли) пытались объяснить, что нашей вины в том нет, а отец молчал, приняв эти упреки за шутку. Меня же интересовали сами люди — сибиряки, хотя потом оказалось, что это украинцы. Они говорили: «Вам хорошо, вас ждут теплые жилища, а нас вытолкали на снег, предварительно отобрав инструменты — пилы, молотки, топоры, и многие из нас не дождались весны. О вас вспомнит Америка, а о нас — никто».

Домики для поляков были двухкомнатными, каждой семье по комнате. Отец спросил коменданта, где здесь школа: «Мои дети — у меня их четверо — должны учиться». Комендант что-то выкрикнул и отошёл.

На следующее утро к нашему домику подъехали сани, и закутанный в полушубок русский скомандовал «Быстрее!», а сам стал грузить наши вещи на полозья, бормоча при этом: «Такой приказ». Мы помогали ему, потому что у нас не было выбора, а соседи, глядя на нас из своих окошек, шептались: «В школу им захотелось», — и изображали пальцами решетку.

После часа езды вдоль русла реки Салда возница высадил нас перед бараком в лесном поселке Юрьевка, а на следующий день отец отправил меня, самого старшего из детей, в школу.

Весной, когда стал таять снег, а из тайги повеяло свежестью, школьные товарищи выбежали с мячом на спортивную площадку, а я, так же, как в моём родном Хырове, занял место в воротах, и ученики из разных классов удивлялись мне: маленький, ловкий, такого вратаря у них ещё не было. Каждый день они стучали в окно нашего барака и звали меня играть в футбол.

Мой дед, полагая, очевидно, так же, как я, что после этой экскурсии в Сибирь мы скоро вернемся домой, мастерил на обратную дорогу деревянные чемоданы. А ему мешал местный лоботряс Женя. Однажды дедушка так огрел его доской по спине, что парень два дня не мог ходить. Мы боялись, что деда за это отправят в тюрьму, но, к счастью, никто ему не сказал ни слова, а Женя на третий день пришел помогать сколачивать деревянные чемоданы.

В леспромхозе жить было непросто. Каждый день мы (впрочем, так же, как и все жители поселка) получали по двести граммов сырого ржаного хлеба и по миске жидкой пшёнки. Несмотря на снег и мороз, ходили с местными женщинами в лес за мерзлой ягодой, а когда снег сошёл — по грибы, которые в тайге росли быстро; мы ели их без соли и, понятное дело, без сметаны.

Однажды ночью наша бабушка не вернулась домой. Мы были уверены в том, что она замерзла или её растерзали волки. Утром услыхали, как комендант приказывает рабочим искать пропавшую старушку, а не идти на вырубку сухого леса. Нашли её возле костра, у неё была сломана нога. Комендант приказал отвезти её в больницу. Двое мужчин на ручной дрезине повезли наша бабушку в Туру, которая находилась в тридцати километрах от нас. Мы попрощались с бабушкой и были уверены, что уже больше не увидим её. Через месяц те же лесорубы на той же дрезине вернули бабку домой, кость срослась. «Хорошо мне там было, — сказала бабушка. — Я ведь много не ем, отдавала часть своей порции молодым людям, которые поломали руки-ноги, когда катались на коньках». Мы посмеивались над ней: не на коньках («на лыжвах», как говорила она), а на лыжах, то есть «на нартах», по-нашему.

Через месяц после нападения гитлеровцев на Советский Союз мы получили русские паспорта, где были записаны наши личные данные, которые сообщил отец, а ещё нам сообщили о том, что у нас есть право находиться на всей территории Советского Союза. Вроде бы оправдывались мои надежды на то, что мы здесь всего лишь в гостях и скоро вернемся домой. Отец давно знал (уж не знаю, откуда), что гитлеровская Германия нападет на СССР, и удивлялся тому, что это застало врасплох Сталина.

— Ну, тогда едем, — сказал отец. — Может быть, в каком-нибудь колхозе жить будет полегче.

За нами потащились ещё несколько семей, но уже в Свердловске нас ждали энкавэдэшники; на грузовиках они привезли нас назад, в Юрьевку, а там мы предстали перед судом.

— В соответствии с записью в паспорте, вы имеете право находиться на всей территории Советского Союза, — согласился судья, — но в военное время вам нельзя оставлять работу без разрешения. За это вы получите по три месяца тюрьмы, а когда вернетесь, ещё в течение трёх месяцев с вас будут удерживать по двадцать процентов зарплаты.

Наши возражения о том, что мы тут не по своей воле и не договаривались работать, нам не помогли. Нам отвечали только одно: все люди на территории СССР должны жить по сталинской конституции. Тут у одного из молодых поляков вырвались слова русской песни из какого-то фильма: «Сталин — наш отец». Один из судей, утвердительно кивнув головой, сказал: «Да, товарищ Сталин — справедливый отец всех народов, в том числе и поляков», — но приговор не изменил.

Отец подошёл к судейскому столу и показал справку, которую чуть раньше выдала ему медсестра. Там значилось, что пациент в тот день был болен. Поэтому его не осудили, несмотря на протесты тех, кто говорил, что обвиняемый был здоров, потому что сбежал вместе со всеми.

В тот же день отец взял в конторе леспромхоза обходной лист и стал собирать подписи. Труднее всего было с комендантом, который говорил: «Я тебя не отпущу, — и посматривал на лежавший на столе револьвер. — Нам людей не хватает, некому работать, а ты хочешь уехать!»

Утром отец снова пошел к коменданту и взял меня с собой (не только потому, что я говорил по-русски лучше). Комендант кричал, но я его не боялся, хотя он постоянно хватался за лежавший на столе револьвер. «Как только я тебя освобожу, сразу же захотят другие, и я не смогу выполнить норму».

Через несколько дней мы снова стояли перед комендантом, а он рассматривал наш обходной лист и говорил словно сам себе: «Хорошо работает, неплохо зарабатывает, но купить здесь нечего…» Подписал листок и воскликнул:

— Иди к чёрту!

И мы уехали, всего одна семья из поселка. Нас провожали украинцы. Молодежь жалела, что их вратарь уезжает и они теряют голкипера. Жившие в бараках поляки на всякий случай решили не идти к поезду, который состоял из двух товарных вагонов и одного пассажирского. Я радовался тому, что мы отправляемся в неизвестное, возвращаемся с экскурсии, хотя и не знал, куда едем.

Поездка оказалась нелёгкой. Однажды нам удалось протиснуться в коридор пульмана, а потом мы ехали в проходе между вагонами. На неотапливаемых станциях ждали по нескольку дней, я отморозил ноги. В продуктовом окошке мы иногда получали «ленинградский паёк», то есть чуточку больше хлеба и кусочек сала.

В Арзамасе мы потеряли деда с бабкой. Они просто не втиснулись в переполненный вагон, а мы не могли выйти, потому что поезд уже тронулся. Тяжело нам было свыкнуться с мыслью, что мы навсегда прощаемся с беззащитными стариками. Но после войны, в 1946 году, узнали, что восьмидесятилетний дедушка и бабуля, которая младше его на два года, спустя пять лет вернулись в Польшу и находятся в доме престарелых в Хойницах. Русская, у которой они жили в одной с ней комнате, заботилась о них, и вся деревня им помогала.