Галина Кудрявская - Сиянье дня

Галина Кудрявская

Сиянье дня

Иногда вдруг приходит к тебе из некоей тайной глубины бытия что-то удивительное и неоспоримо важное. Только что не было, и вот — соткалось, проявилось. И ты внемлешь и понимаешь, как это было необходимо твоей, и не только твоей, душе.

Так пришло ко мне неудержимо и властно мое Сиянье дня.

Неожиданно в душе прозвучали строки из пушкинского «Узника»:

— Сижу за решеткой в темнице сырой…

И представилось, что должен чувствовать молодой человек, пишущий такие строки. Какой темницей должна была в этот момент казаться ему жизнь. Да и мне разве не видится она порой именно так… «Давай улетим!» И не улетишь, не бросишь, не оставишь. Но желание вырваться, улететь «туда, где гуляют лишь ветер да я» есть. Но жизнь сковывает, и плоть держит.

И тут же во мне другие строки возникли вслед за первыми. Другого поэта, но о том же:

— Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…

И встало передо мной это Сиянье, неудержимое как факт: Сиянье Дня, Сиянье Души, Сиянье Жизни. Как открытие: при всех узах земной жизни оно есть — это Сиянье.

И пошли перед глазами одна за другой картины, в которых в той или иной степени присутствовало это Сиянье.

Вот бегут мне навстречу дети. Это мои дочки, и внуки, и внучечка. Все еще маленькие, до четырех лет. Бегут так, как умеют это делать только дети — самозабвенно, распахнув руки. Потому что только так, распахнувшись, открывшись, можно принять, впустить в себя другого человека, соединиться с ним любовью.

И я, распахивая руки, бегу навстречу им, принимая одного за другим. Слепящий миг Сияющего дня, растянувшийся на всю жизнь, потому что в начале мой жизни вот так принимали и меня руки моих родителей и бабушек.

Сиянье видится мне чаще в женщине, не потому ли, что она носительница жизни? Каждый несет в себе частицу Сиянья, но чаще, да простят меня мужчины, я вижу Свет именно в женщинах.

Идет навстречу молодая, красивая, сияющая. Да, нарядно одетая, много их, нарядно одетых, но не в этом суть, дело в чем-то ином, во внутреннем. Один человек светится, а другой словно погас. И тот, который светится обязательно осияет и тебя. И оглянешься вслед, пытаясь разгадать загадку этого света, который он-она несут в себе, почему так щедро светят, что и у тебя в душе прояснило.

Была у меня старушка-подружка, баба Фрося, за девяносто лет. Всего навидалась, жизнь страны проехалась колесом и по ней, но света не погасила. И я бежала к этому свету. Остыну, затемнюсь, утону в суете, и понимаю, как я соскучилась по бабе Фросе, пора навестить, погреться возле нее. Так встречать людей умеет не каждый. Должно быть, так встречал Авраам редких путников, идущих издалека.

Приходишь и понимаешь, насколько ты тут желанен: руки распахнуты для объятья, душа открыта для беседы, глаза сияют так, что слепнешь, и слезы только увеличивают это Сиянье.

Говорит она, я слушаю. Она глуховата и говорит громко, но я люблю слушать ее украинский говорок, все о жизни, о своей собственной, той, что ушла, о жизни вообще. И всегда светло, вроде, о горе, а выискивая и в нем свет, о непутевой внучке, не осуждая, сочувствуя.

Она уже давно готова уйти из земной жизни, которую не разлюбила, просто созрела и понимает, что пора. Ей и весточки оттуда шлют, куда она уходить собирается.

— Знаешь, — говорит баба Фрося, — сегодня у меня Богородица в гостях побывала, и с ней ангелы, словно дети малые. Полная горница… Я прилегла днем, спина вынудила, но не сплю; сначала музыку услышала, такая красивая, нежная, вроде, людские голоса, а слов не понимаю. Потом гляжу, а тут вот, прямо посредине комнаты, Пресвятая Дева, как на Почаевской иконе, точно такая… А вокруг дети малые, ясные такие и с крылышками. Вроде, они и не поют, а голоса звучат. И так мне хорошо стало, только хотела что-то сказать, а они исчезли… Зовут уж видно меня к себе.

Говорит баба Фрося и так светло улыбается, что и моя тьма проясняется.

Мы с мужем были уже женаты, но жили какое-то время врозь: я в районе, он — в городе. Не было своего пристанища, встречались по чужим углам, пряча любовь от посторонних глаз.

И вот, наконец, ключи от квартиры в кармане, и я приезжаю на смотрины.

Декабрьский день — морозный и солнечный. У мужа обеденный перерыв, и мы спешим посмотреть наш дом. От его работы едем на трамвае, и у меня тревожно сжимается сердце. Какие странные совпадения готовит нам жизнь. Пять трудных лет я проездила сюда, сходя на этой вот самой остановке — второе ВСО. Здесь папа отсиживал несправедливый срок в областной больнице для зэков. Я выходила зимой в степь, лишь вдали сияли огни строящегося нефтезавода, метель гнала меня в спину до самой колючей проволоки, но все же я замечала, что здесь кругом стройка — дома, дома…

Но что я буду здесь жить первые годы своего счастливого супружества, разве могло мне такое придти в голову.

…И вот мы на пятом этаже, не взошли — взлетели. Поворот ключа и мы — дома! Комната, кухня, длинный коридор, совмещенный санузел. По нынешним меркам, все достаточно убого. Но для нас, тогдашних, это — дворец! Мы здесь будем жить, будем счастливы, это дом нашей любви.

Все здесь будет потом: ссоры, огорчения, примирения, падения и взлеты, рождение первой дочери, испытание болезнью…

Но сейчас мы стоим счастливые в обнимку посреди нашего восемнадцатиметрового дворца. Два окна на юг. И в них льется вовсю ослепляющий свет.

Легко в радости увидеть Сиянье, а как в горе его отыскать? Дети прозорливее взрослых, помогают и нам пристальней вглядеться и увидеть.

Умерла мама. Завтра похороны, а сегодня вся предпохоронная суета, чуть рассеивающая, отстраняющая боль потери.

Привезли, наконец, гроб. Мы с сестрой и ее мужем переложили маму с диванчика, на котором она лежала, в последнюю, вечную, постель. Украсили цветами, поставили рядом с гробом венки и ушли по какому-то заделью на кухню.

В комнате осталась Леночка-Лелька, Валина десятилетняя дочь. Она уже насмотрелась всякого: мама умирала долго и тяжело, хотя и мужественно, и терпеливо. Леля очень любила бабушку.

Что-то она там делает одна возле умершей. Мы слышим ее голосок, она то наговаривает, то напевает.

Сейчас многие скрывают от детей смерть близких, боясь причинить им боль. Такое странное бережение, на пользу ли оно детской душе? Обманут, что, мол, уехали куда-то дедушка-бабушка, потом, погодя, скажут правду. Но ребенок уже не пережил, не прочувствовал, и, наверное, ему еще страшнее, раз скрыли, значит — ужас!

А ту появляется на пороге кухни Лелечка с вдохновленным Сияющим лицом и говорит нам с восторгом:

— Если бы бабушка видела, какое тут торжество!

И мы вместе с ней понимаем, да — это Торжество Жизни — миг, когда временное сеется в вечность.

У моих младших внуков вечные проблемы с едой, да еще, к моему ужасу, и вкусы разные — попробуй, угоди. Заелись — сказала бы моя бабушка.

Мне-то теперь кажется, что со мной таких проблем не было. А начну вспоминать: хлеб есть не хотела, молоко парное не пила, это в голодное-то время такие фокусы.

Фотография свидетельствует о таких же бедах и с детьми: над тарелкой супа сидит со слезами на глазах, обхватив голову руками, моя четырехлетняя Аленка. Какое горе — есть заставляют!

Я сварила гречневую кашу на завтрак. Илюшка ест, нахваливает, а Соня вертит носом — фу, какая гадость…

— Сонечка, — взываю я, — как ты можешь такое на еду говорить?..

И начинаю воспитывать, напоминая про мальчика Гену. Несколько лет подряд он побирался у Крестовоздвиженского собора. Вечно голодный, оборванный, несчастный. Каждый раз, проходя мимо, мы подавали ему милостыню.

— Вот Гена, — говорю я, — никогда бы так не сказал.

И сообщаю внукам, что на земном шаре каждую минуту один человек умирает от голода.

Не знаю, что производит большее впечатление на внучку — статистика или образ полуголодного Гены, но она, вздохнув, произносит:

— Ну, все, баба, прости, я вразумилась, съем я эту кашу.

И смотрит на меня ясными глазами.

Как-то достаточно давно я вырвалась в пригородную зону на несколько дней — отдохнуть, отдышаться от суеты. Это было в марте. Как будто весна, а ночью мороз до двадцати пяти градусов. Все равно успеваю, нагуливаюсь до одури. У меня свои маршруты: утром один, вечером другой, туда и обратно намериваю до десяти километров. С утра по лесу, вечером по дороге, в сумерках в лесу скучновато. А тут — с одной стороны лес, с другой — еще совсем по-зимнему белое снежное поле, сколько глаза хватит — простор.

Дорога пустынна, ни человека, ни машины. Небо, лес, поле, я. Благодать уединения, которую не хочется расплескать.

И вдруг вижу — навстречу человек, такие зигзаги наворачивает, явно пьян в стельку. Мне бы избежать встречи с ним, ляпнет что-нибудь и радость испортит. Хочу перейти на другую сторону дороги, но понимаю, что это бесполезно — ему и вся дорога узка. А… будь, что будет. Вот уже и разминулись, успеваю заметить: грязный, заросший, совсем опустившийся и невменяемо пьян. Ему не до меня. Но настроение все равно гаснет, чужая погибающая жизнь затмевает свет уходящего дня.