Вячеслав Морочко - Неповторимость

Вячеслав Морочко

Неповторимость

* * *

При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «За что?» «При каких обстоятельствах?» «Кто?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать – безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.

Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных «маэстро», что фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром – пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж – быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой – встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.

Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию – класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин – для меня не проблема.

Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние – не последнее дело.

Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.

Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.

«Любовь» – это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой – любовь» – то бишь интрижка. Еще говорят: «радость – в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах – легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.

Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), – чувствую, как девицы меня провожают глазами.

Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа… Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час» и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень – мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!

Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.

Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Недаром. Он любил тишину и уединение, Бирута – веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила – носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей» разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!»

Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.

Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, – в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.

Я часто бывал в этом в доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: «Я бабка старая, больная и немощная». Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Нодар всегда был слюнтяем.

Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Надар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпалса актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать – начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.

После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркаля по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.

– Саша, вот уж не знала… – сказала она, когда Нодар не мог слышать, – что ты такой злой.

Я ответил: «Теперь будешь знать». Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.

Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Недаром он признавался: «Приятель ваш – неплохой человек. Но у нас нет „такой должности“. Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать». Я не спорил: чем в чем, а в людях мой шеф разбирался.

Дольше всего Нодар продержался в больнице – рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь – ухитрялся идти против «собственной фирмы», отстаивая интересы клиентов – то есть больных. До самой пенсии – имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек».

Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам – за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать. Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.

Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.

Мы с Бирутой – одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила – так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, – начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.