Тэру Миямото - Лестница

Тэру Миямото

«Лестница»

(из сборника «Собаки в разгар лета»)

Вот уж на что я не соглашусь ни за какие коврижки, так это снова переступить порог многоквартирного дома из тех, "где живут бедные". Да что там переступить порог, даже когда мне случается проходить мимо такого дома, все внутри меня холодеет.

Даже сейчас в больших городах на окраинах встречаются эти неряшливые постройки. Некоторые из них гордо именуются мансионами[1]. На их стенах, как клеймо, застыли какие-то грязные подтеки, напоминающие сосульки. Иногда это двухэтажные "доходные дома", где комнатушки на втором этаже сдаются в аренду. В те времена, когда я учился в старших классах — а это было в шестьдесят втором — шестьдесят третьем годах, — такие дома с крышами, покрытыми оцинкованной жестью, разъедаемой ржавчиной, или залитыми низкосортным бетоном, с треснувшими стеклами, заклеенными бумагой в виде цветка сакуры, дома, от которых так и несло духом нищеты, торчали везде и всюду.

Если вы зайдете в такой дом, то в нос шибанет мерзкая вонь — смесь всех и всяческих человеческих отходов, непременно слышатся плач ребенка и старческий кашель, а в пыльном полумраке коридоров и лестниц валяются пустые бутылки из-под сакэ и соевого соуса. Во дворах всегда возится сопливая ребятня, и уж не знаю почему, но среди обитателей такого дома обязательно найдется парочка придурков.

Особенно много таких домов было там, где жила наша семья, — в небольшом квартале С. района Тайсё в Осаке. Стоило только свернуть с улицы, по которой ходил трамвай, как сразу появлялись деревянные дома с кривыми крышами и навсегда оторванными дверями; казалось, что из них уже съехали все жильцы…

За два года наша семья переезжала пять раз, и наконец, судьба занесла нас в двухэтажный дом, который назывался "Камэи-со"[2].

Полгода назад мой отец, поссорившись с матерью, поранил ее и куда-то скрылся, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Началось все с какого-то пустячного ворчания матери. Отец — а он до этого никогда даже голоса ни на кого не повышал — вдруг схватил попавший под руку керамический чайник и запустил им в мать. Чайник попал матери в голову, и острый осколок разрезал ей затылок примерно сантиметров на семь. Рана была глубокая, чуть ли не до кости, и хотя она вскоре зажила, мать стали мучить головные боли.

Пятнадцатого апреля шестьдесят второго года мы с матерью и братом переехали в маленькую комнатку в шесть дзё[3] на втором этаже. Ее окна выходили на запад. Я хорошо запомнил тот день, потому что это был день рождения матери.

И именно тогда мать, не бравшая в рот ни капли спиртного, разве что на Новый год, выпила полторы чашки второсортного сакэ. Знать бы тогда, чем это обернется…

В тот день, когда нам пришлось переезжать в С., было решено, что брат пойдет работать на завод электрозапчастей в Сакаи. Он бросил школу, хотя учиться ему оставалось всего один год.

— Отец не вернется… Он же трус, а рана у матери была большая. Наверное, думает, что полиция за ним гоняется. Побегает так, побегает, а потом где-нибудь потихоньку повесится… — Брат почесал довольно густой пушок над верхней губой. Мы тащили комод по узкой и крутой лестнице "Камэи-со". Комод поставили к стене, отделяющей комнату от коридора. На этом наш переезд можно было считать законченным. Стали собирать брата в общежитие. Он хорошо учился, и мне досталось несколько справочников, а матери он вручил половину "подъемных", полученных на заводе. И вдруг, словно вспомнив что-то, он сказал: "Мам, когда у тебя голова болит, может, станет легче, если немного сакэ выпить? Да и день рождения у тебя сегодня. Заодно и мое поступление на работу отметим".

Брат всегда хорошо учился, а в старших классах особенно налег на учебу — бывало, просиживал над учебниками до часа ночи. Он был спокойный и уравновешенный, никогда не показывал свои чувства, но в этот день как-то странно много разговаривал. И оттого, что молчаливый и серьезный брат вел себя непривычно шумно, мы с матерью и вовсе растерялись.

До девяти брату нужно было явиться в заводское общежитие. Шел уже восьмой час, но он как будто и не собирался уходить. Он дал мне пятисотиеновую бумажку и велел сбегать купить что-нибудь к столу.

— Напротив трамвайной остановки есть винный магазинчик. Слетай купи чего-нибудь.

Я не спеша стал спускаться по заплеванной лестнице, хотя в глубине души беспокоился, что брат опоздает в общежитие. Всюду валялись сломанные детские велосипеды, было слышно, как в какой-то из комнат молятся, постукивая деревянной колотушкой. Зловоние было каким-то особенным, присущим именно этому дому. У соседнего дома "Кикути-со" был тоже свой специфический запах, а "Мацуба-со", напротив, вонял иначе. И эта вонь буквально обволакивала жильцов. Она подавляла желания, угнетала и отбирала последние остатки воли к жизни, вызывая только раздражение и отчаяние.

Магазинчик одновременно служил и распивочной для местного люда. Лавируя между посетителями, я купил бутылку второсортного сакэ, а на закуску выбрал камабоко[4] и сушеную фугу.

Когда я вернулся домой, у матери было заплаканное лицо. Брат, похоже, тоже плакал. Я отдал ему сдачу и заорал: "Кампай! Кампай![5]". Честно говоря, я боялся, что мать и брат скажут, что мне придется бросить школу и идти работать. В отличие от брата учился я неважно, но, когда брат пошел работать, решил подналечь на учебу и во что бы то ни стало поступить в государственный университет.

Брат открыл бутылку и предложил матери выпить, сказав, что голова болеть перестанет. Она сначала колебалась, но потом все же сделала глоток. Тут брат вскочил, велел его не провожать и, подхватив свои пожитки, ушел. Сейчас я понимаю, что брату безумно хотелось вырваться из смрадной атмосферы этого убогого дома, из этого мира несчастий, витавших в воздухе.

После этого брат ни разу у нас не появился. И по сей день между нами существует одна запретная тема, которой мы по молчаливому уговору никогда не касаемся: вечер нашего переезда в "Камэи-со". Но брату известно только то, что случилось потом с матерью, а про то, как я жил, он просто не может знать.

Мать сначала с опаской пригубила сакэ, но головная боль отпустила ее только тогда, когда она выпила полторы чашки.

— Говорят же, что сакэ лечит от ста болезней, и точно — как у меня голова болела, а прошло все, словно и не со мной было. Но все равно больше нельзя, для сердца вредно.

Мать принялась готовить ужин — поставила рисоварку рядом с раковиной и стала доставать посуду из картонного ящика и перемывать ее. Но не прошло и недели, как эти несчастные полторы чашки сакэ сделали мою мать алкоголичкой.

В "Камэи-со" обитает семь семей: три — на первом этаже и четыре — на втором. Справа от входа в подъезд — почтовые ящики, а за ними — лестница, которая ведет на второй этаж. На стене, где-то на уровне середины лестницы, непонятно зачем сделано окошко. Толку от него никакого, потому что находится оно на уровне колена взрослого человека. От летнего солнца линолеум на ступеньках выгорел, а зимой из окошка тянет холодом. От сквозняка комната напротив, где живет молодая пара, работающая в пачинко[6], просто ходуном ходит.

Я не знаю, сколько раз за те два года и три месяца, которые мы прожили там, я сидел скрючившись посередине лестницы. Лестница в четырнадцать ступенек — семь сверху и семь снизу… Я сажусь на седьмую ступеньку и в оконце вижу узкий проход между соседним домом и химчисткой (по нему с трудом может пройти один человек — это просто доска, перекинутая через канаву), а за ним — магазин и улицу.

Я всегда сажусь именно на седьмую ступеньку. Потому что если подняться на ступеньку вверх, то отсюда через щель в плохо подогнанной двери мне видно комнату молодых супругов, работающих в пачинко, а если спуститься на ступеньку, то меня могут увидеть те, кто заходит в подъезд или выходит.

Но сейчас, когда я вспоминаю того мальчишку, который с весны, когда ему было пятнадцать, до лета своего семнадцатилетия провел на лестнице в "Камэи-со", мне кажется, что он сидел именно посередине лестницы не только поэтому. Упорно, как понятное только мне некое заклинание, я отсчитывал и выбирал эту седьмую ступеньку — седьмую сверху и седьмую снизу. Это беспокойное и грязное место словно вобрало дух нашего убогого дома. Если прислушаться, то отсюда можно было услышать голоса людей на трамвайной остановке, и даже жаркий шепот парочек доносился сюда. И может быть, эта седьмая ступенька, которую я всегда выбирал, была для меня той невидимой нитью, за которую хватается человек, изо всех сил старающийся сохранить себя. Это как будто сидишь на сильно накренившихся качелях, но если изо всех сил ухватиться за ручки и замереть, то не упадешь.