Луиджи Пиранделло - Брачная ночь

Луиджи Пиранделло

Брачная ночь

Четыре рубашки,

четыре простыни,

четыре юбки —

словом, всего по четыре. И это приданое дочери, которое мать с терпением паука собирала по нитке, откладывая грош — сегодня, грош — завтра, она не уставала показывать соседкам.

— Скромное приданое, зато аккуратненькое.

Своими многострадальными, бескровными, скрюченными руками, которым был знаком один лишь изнурительный труд, она доставала из старого сундука, длинного и узкого, как гроб, красивые вещи; бережно, словно прикасаясь к святому причастию, она вынимала и раскладывала на постели шали и платья: одно — подвенечное — с вышитым воротником и тонким шелковым басоном понизу, остальные три — шерстяные, но менее нарядные. Глядя на них со смиренной улыбкой, мать повторяла: «Скромное приданое, зато аккуратненькое...» И от радости у нее дрожали руки и прерывался голос.

— Сами знаете, осталась я одна-одинешенька, — говорила она. — Чего только я не делала этими вот руками, а теперь они у меня вовсе отнимаются. Трудилась я и в дождь и в зной; стирала и в реках и в источниках; лущила миндаль, собирала маслины; нет такой деревни в округе, где бы я не работала, не убирала или воду бы не носила... Да что там говорить! Одному Господу Богу ведомо, сколько я слез пролила, как тяжко мне жилось; верно, за то и даровал Он мне силы и здоровье. Но не зря я трудилась, теперь могу спокойно и помереть. А тому праведнику, что ожидает меня на небесах, коли спросит он о нашей дочери, я с чистым сердцем отвечу: «Будь спокоен, бедняжка, не тревожься — дочку нашу я хорошо пристроила. Уж ей-то страдать не придется, я за двоих настрадалась». Это я от радости плачу, не обращайте внимания.

И тетка Анто вытирала слезы кончиком черного головного платка, завязанного у нее под подбородком.

Одетая во все новое, она в тот день сама на себя не была похожа, и ее обычная болтовня производила на всех странное впечатление.

Соседки наперебой хвалили ее и сочувственно поддакивали. Ее дочь Марастелла, уже одетая в подвенечное платье серого атласа (вот щеголиха!), с голубой шелковой косынкой на шее, тщательно прихорашивалась в углу комнаты перед столь знаменательным событием в ее жизни; увидя, что мать плачет, она тоже разразилась рыданиями.

— Мараете, Мараете, что с тобою? Соседки толпой окружили девушку, и каждая старалась успокоить ее:

— Радуйся! Радуйся! Что это ты вздумала? Нынче плакать нельзя... Знаешь, как говорится? Будь у тебя печали на сто лир, ею не покроешь и гроша долга!

— Я об отце подумала! — прошептала Марастелла, закрыв лицо руками.

Семь лет тому назад погиб он от несчастного случая. Бедняга служил в портовой таможне и каждую ночь отправлялся в шлюпке в дозор. Однажды, в бурю, шлюпка перевернулась, лавируя возле Дуэ Ривьере, и пошла ко дну вместе с находившимися в ней тремя людьми.

У всех приморских жителей еще свежо было воспоминание об этой беде. Они не забыли, как Марастелла с матерью, громко рыдая, прибежала на скалистый берег возле нового порта, где лежали тела трех утонувших, — их обнаружили после двухдневных упорных поисков; обе женщины остановились в отчаянии и воздели руки к небу, не замечая ни резкого ветра, ни холодных морских брызг. Потом Марастелла, вместо того чтобы броситься на колени возле трупа отца, неподвижно застыла перед другим покойником и, прижав руки к груди, простонала:

— Ах, любовь моя! Любовь моя! И на кого только ты меня покинул!..

Тетка Анто, родичи утонувшего и все стоявшие на берегу просто остолбенели при столь неожиданном признании. А мать юноши (беднягу звали Тино Спарти, золотой был малый!), услышав крик Марастеллы, порывисто обняла ее, крепко-крепко прижала к сердцу и, будто желая показать ее близость к себе и к нему, своему погибшему сыну, громко, в присутствии всех, воскликнула:

— Доченька! Доченька ты моя!

Вот почему, услыхав, как Марастелла сказала: «Я об отце подумала!» — соседки обменялись понимающими взглядами и молча пожалели ее. Нет, не об отце она сейчас плакала, несчастная девушка. А может быть, и в самом деле об отце, потому что, будь он жив, он ни за что не согласился бы на этот брак, который матери Марастеллы, вдове, оставшейся после смерти мужа без всяких средств, казался неслыханной удачей.

А какую борьбу пришлось выдержать тетке Анто, чтобы сломить сопротивление дочери!

— Да погляди ты на меня! Я ведь уже старуха, одной ногой в могиле стою. На что ты надеешься? Что станешь делать завтра, когда останешься одна на свете без всякой помощи?

Да, мать была права. Однако и Марастелла в ответ приводила самые веские доводы. Спору нет, дон Лизи Кирико, которого ей прочили в мужья, человек вполне достойный, но ведь он уже почти старик, да к тому же еще и вдовец. И года не прошло с тех пор, как он овдовел, а если теперь снова женится, то скорее по нужде, а вовсе не по любви: просто ему нужна хозяйка, чтобы за домом смотрела да обед варила. Вот потому-то он и женится.

— А что тебе до того? — возражала мать. — Тебе и нужен-то человек рассудительный, на которого можно положиться. Он старик? Да ему сорока-то нет. С ним ты никогда не будешь нуждаться: у него прекрасное место и жалованье твердое. Пять лир в день — да ведь это же целое состояние!

— Прекрасное место, нечего сказать!

Вот оно, главное препятствие! Тетка Анто поняла это с самого начала: все дело в службе дона Кирико.

И в один из чудесных майских дней несчастная мать позвала нескольких соседок прогуляться туда, на холм, что господствует над местностью.

Дон Лизи Кирико заметил женщин сквозь белую ограду маленького кладбища, расположенного над деревней, и пригласил их войти.

— Ну? Что ты теперь скажешь? Цветов-то, цветов-то здесь сколько, прямо как в саду... — сказала тетка Анто Марастелле на обратном пути. — И цветы: эти никогда не вянут. А вокруг — поля. Поглядишь за ограду и увидишь внизу, под ногами, всю нашу деревню, услышишь шум, голоса... А комнату видела? Какая славная комнатка — белая, чистая, просторная. Притворишь вечером дверь и окна, зажжешь свет — вот ты и дома. Не хуже, чем у других. Чего тут еще раздумывать? Не молчали и соседки:

— А ведь верно, верно! И потом все дело в привычке. Не пройдет и нескольких дней, как ты ничего этого уже и замечать не будешь. Сама увидишь! К тому же, дочка, покойники никому зла не делают, не их, а живых надо остерегаться. Ты ведь всех нас моложе, и мы к тебе сюда одна за другой пожалуем. Владение-то большое, будешь тут полной хозяйкой и доброй сторожихой.

Эта прогулка на кладбище в чудесный весенний день оставила в душе Марастеллы сладостное воспоминание, и оно утешало ее все одиннадцать месяцев от помолвки до свадьбы: девушка вспоминала об этой прогулке в часы уныния, особенно когда наступал вечер и на душе у нее становилось тяжело от тревоги и страха.

...Она еще вытирала слезы, когда на пороге дома появился дон Лизи Кирико с двумя большими свертками под мышкой. Он переменился до неузнаваемости.

— Святая мадонна! — вскричала тетка Анто. — Да что это вы над собой сделали, милый человек?

— Я? Ах, это... Борода...— пролепетал дон Лизи Кирико с жалкой улыбкой на толстых мертвенно-бледных губах.

Он не только побрился, но к тому же весь при этом порезался: щетинистая борода так прочно укоренилась в его впалых щеках, что он походил теперь на старого ободранного козла.

— Это я, я заставила его побриться, — поспешила вмешаться сестра жениха, донна Нела, женщина тучная, но удивительно подвижная.

С несколькими бутылками вина под шалью она, тяжело дыша, переступила порог, и ее шелковое платье цвета зеленого горошка, шуршавшее, как журчащий ручей, казалось, заполнило всю комнату.

За нею вошел ее молчаливый и хмурый супруг, такой же худой, как дон Лизи Кирико.

— А разве я ему плохой совет дала? — продолжала донна Нела, сбрасывая шаль. — Пусть невеста сама скажет. Да где ж она? Смотри, Лизи, ведь я тебе говорила! Она плачет... Ты права, доченька. Мы слишком уж задержались. Это он виноват, Лизи. «Брить мне бороду? Или не брить?» Битых два часа решал он этот вопрос. Разве теперь он не кажется моложе? Подумать только: жених с белой бородой, да еще в день свадьбы...

— Я ее снова отпущу, — прервал Кирико сестру и с грустью посмотрел на юную невесту. — Я ведь кажусь таким же старым, но ко всему еще более уродливым.

— Мужчина, осел ты эдакий, всегда остается мужчиной, красавец он или урод! — наставительно изрекла рассерженная донна Нела. — И не забывай, что ты в новом костюме! А то враз его обновишь!

И она принялась стряхивать с его рукавов сахарную пудру, просыпавшуюся из свертков со сластями, которые ее брат все еще держал в руках.

Было уже поздно; прежде всего следовало отправиться в муниципалитет, чтобы не задерживать чиновника, а затем — в церковь; свадьба должна была закончиться до наступления вечера: на этом настаивал дон Кирико, который весьма ревностно относился к своим служебным обязанностям. За столом он сидел как на угольях, особенно из-за сестры, любившей после сытного обеда пошуметь и повеселиться.