Сергей Бобров - Логарифмическая погоня

Сергей Бобров

ЛОГАРИФМИЧЕСКАЯ ПОГОНЯ

I

Одним из первых заданных мне вопросов было:

прикупаю ли я к пятерке?

Он пришел ко мне вечером, когда пора уже было зажигать лампу, и плюхнулся на диван, изображая лицом: усталость, досаду, сомненье, недовольство. Но я знал его все эти фокусы и не обратил на его физиономию, старательно вытянутую, никакого внимания.

— Ну-с, — сказал я, — как ваши дела, что нового — и вообще.

— Благодарю вас, — ответил он довольно лениво и невежливо; он погрузился уже в принесенную газету, и фразы его перемежались мычанием, покуда он не мог оторваться от фельетонных острот. — Благодарю вас… да… так… ничего особенного… должен вам сказать… да, так я хотел сказать: что вы делаете нынче вечером?

Вечер у нас и у того и у другого, был свободный и делать было нечего, — что я делаю вечером, сегодня вечером? — да ничего; по крайне мере, ничего определенного.

— А могли бы вы выкроить ну так, не вечер, а дня три или что-нибудь вроде недели?

— Недели? — сказал я и задумался. — Недели, вы говорите? собственно, я был бы рад — но, что вы собираетесь делать с этой моей выкроенной неделей, — предположим, например, что могу — а?

Он помычал и опять уткнулся в газету.

— Какие глупости, — важно сказал он (это относилось к газете), — ах, да: да я определенного ничего, но просто так, — маленькая прогулка. И знаете, куда?

Я покачал головой. Он мне надоел, — чёрт возьми, газету он мог бы читать на бульваре. Я занялся делом тоже: чистил ногти.

Он отложил газету и поправил манжеты.

— Делать нам с вами в общем нечего… — начал он.

«Начинается», — подумал я. Да, я всегда считал его невыносимым человеком, он меня, кажется, тоже; наша дружба была обоюдным недоразумением. Когда он бывал в дурном настроении, он упрекал меня за несносный характер и то, что я два года тому назад непочтительно острил о его пышной особе в его отсутствие.

Он бросил свои турухтанические манжеты и сказал:

— Я, между прочим, серьезно…

— Так, — отвечал я, уже начиная злиться, — о чем это серьезно, о том, что делать нечего?

— Нет, — он был не в настроении ссориться, видимо, — нет, не о том. Но разве вам не надоело — вот все это? — и он обвел рукой кругом.

Я обиделся за мою комнату. Конечно, у меня тут не Шатонеф,[1] но он мог бы и не намекать на такие вещи. На этом основании я решил не отвечать. Он ответил за меня:

— До обморока надоело, сознайтесь.

Я неопределенно качнулся. Герой мой продолжал.

— Вот-с. А я больше, знаете, не могу, я от всей этой прелести прокис и разложился: сегодня кабак, завтра кабак и далее. Не могу, честное слово.

— Выход?

— Ну, что-нибудь такое: путешественное.

— Пикник. Белые кофточки, лодка, коньяк на траве, стаканы, которые не хотят стоять на коврах и две чужих жены, так что не знаешь, которая более отвратительна, — так? не без луны?

— Бросьте, — лениво протянул он, — ну чего вы ершитесь — глупости. Это тоже надоело.

— Э, — сказал я, инсценируя любопытство, — да вы уж не о черной ли мессе мечтаете?

Он улыбнулся, как женщина, прямо глядя в глаза.

— Послушайте, — сказал я, привстав и взяв его за плечо, — да вы что-то, солнце дней моих, знаете и скрываете это, я вам прямо скажу, не по-товарищески…

Он хихикнул:

— Откровенно. Вы сегодня — прямо замерзающий мальчик из рождественского рассказа.

— Хорошо. Дальше?

— Я же вам и хочу все время рассказать, а вы не даете, — с тем и пришел.

— Слушаю.

— Не перебивайте. Я о серьезном путешествии мечтаю.

— Ой, да вы прямо говорите.

— Прямее этого быть ничего не может. Да серьезное путешествие — через лисий рукав папиной шубы и прямо…[2]

— В Конфектбург[3] — так и есть, черная месса, давайте, я дальше расскажу.

— Э! — сморщился он, — ей-ей, вы не кстати. Можете вы минутку помолчать?

— Готово, — сказал я и сел. — Валяйте. Половина шестого, работать, ясно, вы мне уж не дадите. Полагаю, вы мне сейчас выложите то, что она вам сказала, и то, что вы ей собирались ответить, да вовремя не сообразили — а мне скажете будто сказали. Таким образом получите полное удовлетворение, а я проскучаю полчаса. Идет — валите. А то вы по телефону будете, — это хуже.

Он опять занялся манжетами, потом глянул на меня улыбаясь:

— Догадливость у вас сегодня… в пределах филе-миньон. Ну — рассказываю. Вы должны отвечать на вопросы, однако, коротко и без этих ваших выкрутасов насчет происхождения моей жилетки и связи оной с миоценом. Вопрос первый: какого вы мнения о теории множеств?

— Синьор мой, кабалеро, эту теорию я уважаю и преклоняюсь перед сим творением праздношатающегося по небытию ума, — потому, что знаю о ней, за недосугом и адской моей ленью, не много более ее имени.

— Так. Но вы все-таки, — и он потряс неопределенно рукой в воздухе, — представляете себе вообще?

— В пределах туманности. Сто тысяч световых лет.

— Есть, — сказал он, поднявшись с дивана, — поехали. И надел шляпу.

— Стойте, — сказал я, — это что ж такое?

— Идем.

— Бросьте, дайте мне хоть завещание написать.

— Охота вам с этим поганым делом… пускай там, вам то ведь все равно ничего не попадет.

— Семья…

— Которая? — спросил он с презрением.

— Которая… — и я зачесал в затылке, — да пожалуй, что вы и правы: бой томагавками и вечная женственность — чистый вес без посуды — у разбитого корыта: зрелище глубинное.

— То-то и есть. Идемте. Я встал.

— Так на неделю, говорите? на службе скандал будет — ну, ладно, туда им и дорога: может у меня бабушка помереть, — от гнилого насморка, скажем?

— Ясно.

Улица была не веселее обыкновенного. Описывать это сокровище — время терять. Сегодня мой друг был при деньгах, и на вокзал мы ехали в славно-фыркающем Гочкисе.[4]

II

Громадный рояль из орехового дерева,

который вполне оправдывал предназначение динамита.

Ничего дурного не обнаруживалось из окна вагона. Даже очень мило сверкала идиллическая зелень, речки и жирные пятна скота на водопое. Вагон был сравнительно чистый, трещало и качало не очень, паровоз делал свое дело энергично и нахраписто. — Приехали. Ждали лошади. Ехали лесом, потом над обрывом лилового Иван-чая, желтых ромашек, колокольчиков и коровяка: пахло сыростью и травой. Все как и полагается.

— Ну как? — спросил меня спутник.

— Благодарю, — ответил я, — не возражаю. Кисло и однообразно, конечно…

— А это, — он показал на небо, — скафандр мира, вид изнутри; как вам нравится.

— Годится, — отвечал я, — живет, материал хороший — вот и все.

— Нелюбезно, — возразил он, — у Господа Бога в гостях, а лаетесь… Приехали в гости, ну и сидите.

— Я сижу, — и тут я старательно зевнул и перекрестил рот, чтоб попасть ему в тон с его благочестивым настроением.

— Фокусничаете, — фыркнул он, — сейчас приедем, подождите.

Целью нашего путешествия оказалась стройка. Что-то сложное, торфо-гидро-электро-осушительное. Так, кажется, а впрочем не знаю. С миллиардами комаров, мошкары, тощими соснами, фанерными бараками, издали приветливо блестевшими свежим деревом и внутри поражавшими вонью и невероятной грязью. Какие-то лебедки и краны стояли на болотине, махонький паровозишка таскал в подобии громадных полоскательниц на колесиках — уголь, грязь, торф, кирпич, песок, известку, дрова. Тишина еле-еле разъедалась этим культуртрегерством. За леском и холмиком, ближе к речке, стоял домик почище других, там жил инженер К., управляющий всем заведением. Мы подъехали к домику. Навстречу нам выполз ирландский сеттер и дружелюбно заорал на лошадей, но, увидев нас, несколько растерялся. Недоразумение разрешилось куском колбасы, взятой для неизвестной причины «на дорогу», и трость моя въехала в инженерский замок в черных губищах пса.

Маленький человек весьма мрачных свойств с майоликовыми глазами, на которых вспыхивало пенсне, одетый по-летнему, а-ля-лаун-теннис, вылез несколько недоуменно в маленькую переднюю. Он был больше похож на доктора, чем на инженера, чистый, вымытый, крепенький и в чем-то до крайности убежденный.

— А-а, — не без удовольствия протянул он и растянул физиономию в улыбку, — прекрасное дело, а мы вас с трехчасовым ждали. Манечка, — это в глубину домика, — Николай Иваныч приехал, гости.

Манечка вышла, она была довольно хороша собой: чистое лицо, светлый взгляд веселых глаз — и заботливая преданность черномазому супругу.

Познакомились. Прошли в первую комнату, где чистота беленьких занавесок на свежих бревнах стен успокаивала: — хозяева живут хорошо и мирно. Комната служила барину кабинетом, а также и приемной. Хозяин был мужчина со вкусами, среди недурных гравюр висели снимочки с модных живописцев «для немногих»: хозяин был «адепт», так сказать, свой человек. Уютный красненький шкафчик с книгами, — там я с великим смущением усмотрел и одно из собственных тощих произведений, — нагло повернутое к стеклу дверцы лицом. Нас пригласили сесть, уверяя, что не надолго и что сейчас будем чай пить и закусим. Манечка улыбнулась, беспредметно и снисходительно, и быстро исчезла «по хозяйству», обдав нас ясью глаз. А инженер с извиненьями тоже выскочил: «редиска с собственных грядок, что-то особенное, экземпляры, я вам доложу»…