Федор Ошевнев - У каждого — свое

Федор Ошевнев

У каждого — свое

Над затихающим селом стыл морозный зимний вечер…

Вдруг задремавшая под яркой луной улица ожила, и на ней раздались частые нетерпеливые выкрики: «Пошла-а! Ну же, пошла!»

Молодой мужчина, стоя в санях, безжалостно нахлестывал взмыленную, закусившую блестящие удила караковую лошадь, бешеным скоком несущуюся меж сугробами рыхлого, поутру выпавшего снега.

Рывком натянув задубевшие на холоде вожжи, мужчина еще на ходу прыжком вымахнул из саней. Подбежав к большому крестовому дому, настойчиво застучал кнутовищем в одиноко светившееся окошко.

Человек за стеклом привык к неожиданным визитам — обязывала профессия врача…

На крылечке дома, в теплой болоньевой куртке нараспашку, стоял агроном из хутора — человек редкой, почти медвежьей силы. Из-под затертой пыжиковой шапки агронома, искрящейся блестками морозной пыли, выбивались темные пряди мокрых волос; руки в меховых перчатках нервно сгибали упругое вишневое кнутовище.

— Доктор, скорее! — прерывисто выкрикнул поздний гость. — Жена с утра не разродится!

Врач молча скрылся в сенях. И через минуту выбежал на порог дома, хрустнув утоптанным снегом под зимними полусапожками и на ходу застегивая пальто. В руках держал чемоданчик с намалеванным на его крышке красным крестом в центре белого круга.

— Когда начались схватки? — быстро поинтересовался врач, бережно укладывая чемоданчик на цветное одеяло, подоткнутое поверх умятой и слабо пахнущей овсяной соломы.

— Утром, часов в восемь еще, — скороговоркой отозвался агроном, торопливо запрыгивая в сани. — Я только на работу ушел…

— А кто с роженицей сейчас? — перебил врач, боком садясь в сани и натягивая на длинные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями перчатки козьего дымчатого пуха.

— Кто? Да мать же и… — тут агроном на секунду запнулся было, взмахнув кнутом… — Ну и соседка-повитуха. Акушерка наша в отпуске, к родственникам укатила…

— И что же?

— А то! Чтоб у этой коновалки руки отсохли! Ч-черт… — и агроном, не окончив фразы, зло рассек воздух кнутом. Сапно вздымавшая парующие бока лошадь испуганно дернулась черным крупом и нехотя тронула с места…

До хутора — километров шесть по накатанной санями и машинами полевой дороге. Понукаемая лошадь мчалась, обидчиво подтянув нижнюю губу и отрывисто выстукивая копытами частый ритм по глухо отзывавшейся мерзлой земле. Крепко придерживая на одеяле свой чемоданчик, врач сопереживающе думал: «При родах солнце не должно заходить дважды! Сутки, не больше суток, иначе… Спешить! Спешить!!!»

Неожиданно в сухом, выжимающем из прищуренных глаз слезу воздухе, перекрывая легкий скрип полозьев на льдистых местах дороги, послышались голоса, кричащие не в лад игривым переборам гармошки. Ближе, четче становились развеселые голоса.

— Эгей! Побереги-ись! — зычно крикнул вперед агроном.

Вот они уже — рукой подать — две разукрашенные, с колокольцами на дугах, тройки.

— Давай, родимые! Еще давай! — деловито и радостно покрикивал на вороных лошадей с вплетенными в гривы разноцветными лентами дюжий возница-бородач передней тройки, одетый в белую дубленку и по-ямщицки подпоясанный брусничным кушаком. Рядом, на этих же санях, нескладно выкрикивали: «Горррько!» хмельные дружки с полотенцами, переброшенными через плечо и заколотыми булавками, а гармонист перебирал озябшими пальцами по перламутровым клавишам трехрядки.

Второй тройкой (коренник — гнедой жеребец и серые, в яблоках, пристяжные) молодецки правил статный лейтенант в распахнутой ветром парадной шинели. В центре расписных саней жених обнимал обложенную шубами, закутанную по голове пуховым платком невесту с раскрасневшимися щеками; здесь был и ряженый в костюм полногрудой цыганки парень, и кто-то в бурой медвежьей шкуре…

— И-эхх, гуляй, так твою перетак!

— Маэстро, дави на клавиши!

— А ну, пошли, родимые!

Смех. Крики. Цокот копыт. Частые переборы гармошки. Свадьба…

— Доктор же! Пропустите! — вновь зычно и резко прокричал агроном. Но голос его наполовину заглушала голосистая гармошка и пьяные крики, относил ветер.

Агроном крикнул еще, еще, уже почти догнав вторые свадебные сани. На тройках его, наконец, хорошо расслышали, но не поняли. А вернее — не захотели понять.

«Чего надрываешься, дурень? Неужели не знаешь, не понимаешь, что мы — свадьба — просто не можем пропускать вперед никого? Плохая примета — тогда, по поверью, молодым всю жизнь не будет в доме счастья», — лишь на мгновение подумали на тройках люди, из тех, кто потрезвей.

— Бесполезно! — через зубы, по-звериному, прорычал агроном. — А что, если… — и, сплюнув через угол рта, нервно дернул вожжами влево, пытаясь обогнать свадьбу по бездорожью, но запаренная в беге лошадь сразу увязла в глубоком придорожном снегу.

Агроном, чертыхнувшись, круто и трудно вывернул на дорогу. Врач с тревогой приподнялся и крикнул ему:

— Опоздаем!..

Агроном затравленно молчал, до боли сжимая в руках твердые от мороза вожжи с ременными наконечниками, а в прищуренных от ветра глазах его зарождался невиданной силы гнев.

Со свадебных саней заорали неприличную частушку про обрюхатевшуюся в девках. И тут агроном, придержав на секунду вожжи и наполовину даже сам не осознавая, что же делает, закричал — отчаянно и исступленно, что есть мочи и срываясь на хрип.

Он страшно, грязно обругал невесту…

Резко тормознули тройки лошадей. Так резко, что парень, одетый в костюм дородной цыганки и еще кто-то с передних саней кувыркнулись в снег. Захлебнулась на высокой ноте трехрядка, с растянутыми мехами полетела в сани…

Лейтенант пытался остановить разом рванувшихся к агроному парней, но успел лишь сшибить с ног гармониста, и тут же упал сам, намертво сцепившись в яростном объятии драки с бородачем-возницей, оравшим лейтенанту: «Уйди!» — вперемешку с руганью; жених грубо волочил за собой плачущую, ухватившуюся за полы его тулупа невесту и тоже через слово матерился; запутавшись в длинной юбке, подвернула ногу «цыганка»; неумело ломал оглоблю из саней трусоватый дружка, а его товарищ первым набегал на агронома; испуганно визжали, съежившись в санях, невестины подруги…

Завернув лошадь, агроном швырнул вожжи врачу, который неловко поймал их. Хлестнув напоследок мокрый от пота конский круп, агроном спрыгнул с саней, сжимая в руке кнут.

— Гони!!!

Объезжая остановившиеся свадебные тройки вдоль дороги, по сугробам, чуть не сцепившись отводами с передними санями, врач еще успел заметить, как агроном, в два движения, сдернул с плеч стеснявшую его куртку и с силой, с оттягом, дважды стеганул нападающих кнутом, а дальше все смешалось в один рычащий, бесформенный клубок дерущихся, каждый за свое.

На секунду стиснув зубы, врач разомкнул их и прикрикнул на тяжело бегущую лошадь, переводя ее с рыси на иноходь. Впереди мучилась жесточайшей человеческой болью ждущая его помощи, истово надеющаяся на нее женщина.

— Но-о! Но-о! — ударял длинным концом вожжей врач лошадь.

Да, умом он сейчас понимал, что «при родах солнце не должно заходить дважды», а значит надо мчаться и мчаться, и только вперед, сквозь ночь, к будущей матери, но в душе так ненавидел себя за это понимание…

Вот и замелькали по сторонам дома соседней деревни, за которой уже был виден и хутор, и по улице прокатился заливистый собачий брех. Припозднившийся прохожий, остановившись, проводил удивленно-любопытным взглядом мчащиеся сани. Еще минуты две — и лошадь сама тяжело остановилась у родного порога.

В прочищенном от снега дворе, у калитки, сосредоточенно дымили отец и младший брат агронома — парень лет восемнадцати, — которые тут же поспешили навстречу долгожданному гостю.

— Наконец-то! — обрадовано воскликнул отец, отбрасывая в сторону и окурок, и пустую смятую пачку из-под «Примы». — А почему один?

— Он на дороге со свадьбой дерется, — единым духом выпалил врач и стремительно взбежал на крыльцо…

Отец и младший брат агронома примчались на место драки, вконец загнав несчастную лошадь, со страхом прижимавшую уши под нещадными ударами вожжей и хворостины. К тому времени агроном уже давно не сопротивлялся свалившим его наземь и теперь насмерть забивающим парням, лишь в полутьме сознания инстинктивно прикрывал голову.

Лейтенант оттаскивал озверевших парней от лежащего ничком агронома; невеста, плача, все цеплялась за жениха, до бровей вывалянная в снегу; стонал возле саней дружка, получивший первый удар кнутом, бережно прикрывая ладонью поврежденный глаз и ритмично покачиваясь туловищем влево-вправо; держался за свернутую челюсть второй, трусоватый дружка; кое-как поднимался на ноги гармонист, в свалке оглушенный кем-то из своих же; снова мешала «цыганке» юбка, не дающая сильного размаха для удара ногой… Вокруг места драки, на снегу и исчерканном каблуками ледяном покрове дороги валялись оторванный рукав грязно-белой дубленки, несколько рукавиц, затоптанная ондатровая шапка.