Рэй Брэдбери - Мышата

Рэй Брэдбери

Мышата

— Они очень странные, эти маленькие мексиканцы, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду? — спросила жена.

— От них не доносится ни звука, — ответил я. — Прислушайся.

Наш дом стоял в ряду таких же строений, чуть в глубине, и часть его мы сдавали внаем. Покупая его, мы с женой отгородили несколько комнат в расчете на квартирантов. Теперь, стоя у стены и прислушиваясь, мы слышали лишь биение собственных сердец.

— Я знаю, они дома, — прошептал я. — Все три года, что они здесь живут, от них не было слышно ни звона посуды, ни разговоров, ни щелчков выключателя. Великий боже, что они там делают?

— Никогда об этом не задумывалась, — ответила жена. — В самом деле, странно.

— Они зажигают всего одну синюю лампочку — в гостиной. Маленькую, тусклую, ватт на двадцать пять. Если, проходя мимо их двери, заглянуть в нее, то виден он — сидит в кресле и не говорит ни слова. Она — сидит в другом кресле, смотрит на него и тоже молчит. И оба не двигаются.

— На первый взгляд даже кажется, что их нет дома, — сказала жена, так у них темно в гостиной. И только присмотревшись можно различить, что они сидят там.

— Когда-нибудь я ворвусь к ним, зажгу все лампы и заору. Боже правый, если уж я не могу вынести эту тишину, то как они могут? А умеют ли они вообще говорить, а?

— Он здоровается, когда приносит месячную плату.

— А еще?

— Прощается.

Я потряс головой.

— Встречаясь со мной, он только улыбается и бежит дальше.

Мы с женой по вечерам читаем, слушаем радио, разговариваем.

— А радио у них есть?

— Нет. Ни радио, ни телевизора, ни телефона. И ни книг, ни журналов, ни газет.

— Поразительно.

— Не волнуйся так.

— Я знаю, что ты, например, не сможешь два или три года кряду просидеть в темной комнате и не разговаривать, не слушать радио, не читать и даже не есть, ведь правда? Из их комнат ни разу не пахнуло жареным мясом или яичницей. Черт побери, их даже ночью не слышно.

— Наверное, дорогой, они просто мистифицируют нас.

— Если так, им это здорово удается!

Я вышел прогуляться вокруг квартала. Был чудесный летний вечер. Возвращаясь, я от нечего делать заглянул в их дверь. Там — тьма и тишина, две отяжелевшие фигуры сидели в креслах, и горела маленькая синяя лампочка. Я стоял у двери довольно долго — пока не докурил свою сигарету. И только повернувшись, чтобы уйти, я заметил, что он стоит в прихожей со своим обычным приветливым выражением на лице. Он не двигался. Просто стоял и разглядывал меня.

— Добрый вечер, — сказал я.

Молчание. Потом он повернулся и исчез в темной комнате.

В семь часов утра маленький мексиканец вышел из дому и заспешил по аллее. В его квартире было все так же тихо. Его жена вышла в восемь, неуклюжая в своем темном одеянии. Она ступала осторожно, может быть, потому, что маленькая шляпка едва держалась на ее прическе. Вот так молча и незаметно они все эти годы уходили на работу.

— Где они работают? — спросил я за завтраком.

— Он — кочегар в «Юнайтед Стейтс Стил». Она — портниха в какой-то мастерской.

— Нелегкая работа.

Я отпечатал несколько страниц моего романа, потом еще полторы, но уже медленнее и ленивее. В пять часов я увидел, как мексиканка возвращается с работы: она отперла дверь, проскользнула внутрь, повесила пальто на крючок, задернула занавески и плотно закрыла дверь.

Он пришел в шесть, так же поспешно, как уходил утром. Стоя у своих дверей, он являл воплощение бесконечного терпения. Тихо, словно мышь, поскребся он в дверь, подождал. Наконец она впустила его. Я не заметил, чтобы их губы шевельнулись.

За все время ужина от них не донеслось ни звука, ни запаха жареного, ни звона посуды.

Потом они зажгли маленькую синюю лампочку.

— Вот так же точно он приходит платить, — сказала моя жена. — Стучит так тихо, что я даже едва слышу. Случайно взгляну в окно и вижу, что он, как часовой, стоит у двери. Бог знает, сколько времени он дожидается каждый раз.

Спустя два дня, чудесным июльским вечером, я работал в саду. Внезапно из дома вынырнул маленький мексиканец и сказал, оглядев меня с ног до головы:

— Вы сумасшедший!

Он повернулся к моей жене.

— И вы сумасшедшая!

Потом добавил, живо жестикулируя, но уже тише:

— Вы мне не нравитесь. Столько шума. Вы мне не нравитесь. Вы сумасшедшие.

И вернулся в свою квартиру.

Август, сентябрь, октябрь, ноябрь. «Мышата», как мы теперь называли их между собой, тихо жили в своей темной норке. Однажды вместе с распиской моя жена отдала мексиканцу несколько старых журналов. Он принял их вежливо, с улыбкой и поклоном, но не сказал ни слова. Через час она увидела, как он засунул их в дворовый мусоросжигатель и поднес спичку.

На следующий день он внес плату вперед за три месяца, несомненно, только затем, чтобы видеть нас не чаще, чем раз в двенадцать недель. Когда мне случилось встретить его на улице, он быстро перешел на другую сторону, сделав вид, будто вдруг увидел там знакомого. Его жена пробегала мимо меня то рассеянно улыбаясь, то смущенно кивая. Мне ни разу не случилось оказаться к ней ближе, чем на двадцать ярдов. Когда у них в квартире сломался водопровод, они четыре дня не говорили нам об этом. Когда пришел водопроводчик, ему пришлось работать при свете карманного фонарика.

— Черт их побери, — сказал он мне потом. — Что за дыра — ни в одном патроне нет лампочки. Когда я спросил, где у них лампочки, они только улыбнулись.

Ночью я лежал, размышляя о «мышатах». Откуда они взялись? Ну да, из Мексики. А откуда из Мексики? С фермы, из маленькой деревушки на берегу реки? Конечно, не из города, даже не из поселка. Но ведь в любом месте есть звезды, есть смена дня и ночи, восход и заход луны и солнца там, где они провели лучшую часть своей жизни. А теперь они здесь, далеко-далеко от дома, в невозможном большом городе; он весь день потеет в аду кочегарки, она горбит спину и дергает нервы в швейной мастерской. Домой они идут через весь город пешком, избегая садиться в гремящие трамваи и автобусы, которые на каждом перекрестке кричат, словно красные попугаи. Сквозь миллион криков добираются они до своей гостиной, до своей синей лампочки, до своих удобных кресел, своей тишины. Я долго думал об этом. Потом мне почудилось, что стоит протянуть руку в темноту собственной спальни, и я нащупаю саманный кирпич, услышу сверчка и бег реки под луной и чью-то негромкую песню под тихий перебор гитары.

В один из декабрьских вечеров загорелся соседний дом. Пламя рвалось к небу, лавиной рушились кирпичи, искры летели на крышу, под которой жил наш маленький мышонок.

Я постучал в его дверь.

— Пожар! — закричал я. — Пожар!

Они неподвижно сидели под своей синей лампой.

Я забарабанил сильнее.

— Вы слышитесь Пожар!

Приехали пожарные машины. На дом обрушились потоки воды. Веером взлетели кирпичи и в четырех местах пробили крышу нашего дома. Я поднялся наверх, погасил затеплившийся было огонь и спустился на землю с перепачканным лицом и исцарапанными руками. Дверь в комнаты мексиканца была открыта. Они с женой стояли в прихожей, оба — каменно-неподвижные.

— Впустите меня! — крикнул я. — У вас в крыше дыра, к вам в спальню могут залететь искры.

И ринулся в дверь, оттолкнув их обоих.

— Нет! — буркнул маленький человек.

— Ах!.. — и маленькая женщина заметалась кругами, будто сломанная игрушка.

Я уже был внутри с карманным фонариком в руке. Человек вцепился в мой рукав. Я ощутил его дыхание.

Луч моего фонарика метнулся в комнаты, высветив сотню винных бутылок в холле, еще две сотни — на полках в кухне, еще шесть дюжин — по периметру гостиной, еще больше — на тумбочках в спальне и в туалете. Не знаю, что поразило меня больше — дыра в потолке спальни или бесконечные блики на великом множестве бутылок. Им не было счета. Казалось, здесь побывала гигантская камнедробилка, все разбила, раскидала, ввергла в первозданный хаос, да так и оставила.

Метнувшись в спальню, я почувствовал, что мексиканцы стоят в дверях позади меня. Я слышал их шумное дыхание, почти ощущал их взгляды. Я отвел луч фонарика от сверкающих бутылок и напоследок тщательно обследовал дыру в потолке.

Маленькая женщина тихо заплакала, но никто из них не шевельнулся.

На следующее утро они съехали.

Мы так и не узнали бы об этом, если бы не увидели в шесть утра, как они с легкими, почти пустыми чемоданчиками уходят по аллее, ведущей от нашего дома к улице. Я пытался их остановить. Уговаривал их. «Мы же старые знакомые», — говорил я. «Ничего не изменилось», — говорил я. «Вам не придется ничего делать, — говорил я, — не придется чинить крышу». «Вы здесь ни при чем, — настаивал я. — Я сам починю крышу, все останется по-прежнему, для вас ничего не изменится». Пока я говорил, они смотрели то на дом, то на дальний конец аллеи, только не на меня. Когда я умолк, они разом кивнули на выход из аллеи, словно говоря, что им пора, и пошли, а потом побежали прочь от меня, к улице, где перепутались грохочущие трассы трамваев, автобусов и автомобилей. Они бежали прямо, гордо подняв головы, и ни разу не обернулись.