Геннадий Падаманс - Вудсток

Геннадий Падаманс

Вудсток

Электричка пыльной змейкой струится средь зелёных полей и тёмных лесов. На бескрайних просторах Советской империи запекается самый длинный день, оувэрдэй. У 10д завтра история. А сегодня они будут праздновать Лиго, три девчонки и пятеро парней.

Большинство режется в карты. Портативный катушечник дожигает первый комплект батареек слейдовским «крэйзи!», мощности мало, всего лишь на полвагона, сделано в ГДР.

Эрик, партийная кличка Энциклопедик, сидит на отшибе, возле окна. Карты ему надоели. Он занят подсчётом бурёнок на мельтешащих лугах. А ещё надеется высмотреть грибников. Но пока тщетно.

Картёжники шумно закончили партию, поочерёдно пьют пиво из пластмассовых канистр. Толстый Гога кричит через взмокшие головы:

— Эй, Энциклопедик, будешь?

Эрик лениво машет рукой — отвяжись — и Гога таращит глаза:

— Не будешь? В такую жарищу!.. Энциклопедик, да ты же педик!

Взрыв хохота. Га-га-га! Гуси спасают Рим. Катушечник не выдерживает конкуренции, чихает, плюётся и замолкает. Хохот тоже не вечен, волны вдруг улегаются, как по команде — пора сдавать карты.

Место рядом с Эриком освобождается, и к нему тут же подсаживается Свержицкая, Груша.

— Скучаешь?

— Не очень…

— У меня есть карманное радио. Можем послушать чего-нибудь.

Однако Эрик не в настроении. Достал этот Гога своими штучками. Достала и Груша.

— А чего слушать? Би-Би-Си днём не возьмёшь. На карманном вообще не возьмёшь. Только Леонида Ильича.

Умён не по годам. Всё знает. И как хорохорится. Будто осмелится слушать Би-Би-Си в электричке, где народу словно селёдок в закупоренной наглухо бочке. Но вот нравится Свержицкой этот хорохорщик, и она уже ищет другие подходы:

— Ты по литературе пятёрку получил, правда?

На сей раз попадание в цель. Юноша оживляется:

— А чего там? Хороший вопросик попался… Лермонтов. Вот ежели б Пушкин или там Лев Толстой… Была бы грызня.

— Как это?

— А ты разве не помнишь, как я спорил с Анфиской, что Пушкин просто великий стилист. А Лев Толстой вообще провокатор.

— Как это?

Начинается лекция под стук колёс. Энциклопедик седлает конька, своего боевого, и толкует дурёхе:

— Сколько, по-твоему, человек знает о себе самом? Десять процентов, не больше. А сколько же он может знать о других? Ещё меньше! А жажда власти — великая штука. Побывать в роли бога хотя бы на бумажных страничках. Вот нам Анфиска долдонит, что «Война и мир» — энциклопедия и панорама. Да чушь собачья! Вот эту свою одну десятую Толстой дробит ещё на сотню сколочков и к каждому сколочку приклеивает бирочку: ты, мол, Кутузов; а ты — Наполеон; а вот ты — Долохов, а вот он — Анна Каренина. Чушь собачья! Это лишь толстики, сотня сколочков, а не Кутузовы и Наполеоны. А потом вообще приходит круглый отличничек Володя Ульянов. У него по алгебре — пять, и по геометрии — пять, и по физике, и по химии. А он ещё хочет сдать новый предмет, «русский мужик» — а где взять учебничек? Тут и выныривает великий отобразитель, инженер человеческих душ и зеркальщик — можно ночь почитать его книжечки, и наутро запросто хлопай по своему широкому лбу: «русский мужик» — пять с плюсом… Бухенвальд и Освенцим… Мир изменился. И слова запятнались не меньше, чем люди. Нужно новое, чистое слово. Понимаешь… как вот есть у нас новая музыка, Led Zeppelin и Pink Floyd. А эта толстовщина — это воля к власти. Нужно иное, совсем иное, more over, больше чем больше, больше чем сверх.

Электричка сбавляет ход на повороте, у железной дороги пасётся корова в шикарном венке из ромашек и клевера, настоящая поэтесса, Дантесса Алигьери, Франческа Петрарка, поднимает рогатую голову и смотрит на ритора, мерно работая челюстями — и он запинается от этого взгляда, теряет нить рассуждения, теряет «моор оувэр» — быть может, му-у оувэр или как-то ещё, но электричка дёргает, разгоняется снова, и Эрик опять продолжает:

— Юного Маркса стихи читала? Из ста одного стихотворения в пятидесяти восьми так или иначе непременно присутствует бог, которого студент Карлуша здорово борет. Потом станет и в жизни бороть, якобы ради пролетарских интересов.

Груша давно уже в панике. Хотя рядом сидят латышские тётушки и праздничный Янис, всё равно не те разговоры. Однако Энциклопедик хорош. Настоящий профессор. И стихи пишет. Вот бы ей посвятил. Она жмётся теснее к любимому однокласснику, как бы невзначай роняет руку ему на колено — и вдруг подскакивает от резкого звука.

Nazareth. «Собачья шерсть». Завёлся катушечник. Починили.

Выгрузка. Солнце слепит глаза, все здорово взмокли в вагоне, а теперь ещё топать по лесу.

Природа прекрасная. Бронзовые сосны как на подбор, корабельные; воздух пряный, смолистый, и в нём протяжно плывут аккорды Pink Floyd.

Однако лес обитаемый. Тропа разбита в песок, по бокам вместо бордюров пустые консервные банки, бумаги, блестящие пробки, стекляшки. Антропогенный ландшафт. Где-то в сосновых кронах заливаются птицы, но здесь, пониже, скромняги не жаждут тягаться с Розовым Флойдом. Здесь только музыка, звяканье пивных бутылок в рюкзаках и взмокшая поступь выпускников.

Музыка. Строгий ритм ударника, космический ветер, энергия мироздания, алгоритм. Гитара — парус души. Клавиши чувств: белая, чёрная, белая. Корабль плывёт средь зеленого леса, деревья как вехи, как дни.

Между стволами блеснуло озеро, серебристая линия, уснувшая рыба. Деревья спешат расступиться, водоём предстаёт во всей своей шири, не меньше километра до того берега с ярко-жёлтыми палатками и приглушённым лаем собак. Там лагерь юных аквалангистов, ДОСААФ, а дальше танковый полигон, танки иногда въезжают прямо в озеро мыться, танки как люди, вода всё смывает.

Группа останавливается на взгорке. Палатку ставят кое-как, через пень колоду валят. И нечего не держится. Наконец Санька Шумилов основательно берётся за колья: заостряет как следует, тщательно вбивает. Гога натягивает растяжки, Толян Васильков завязывает, Эрик на подхвате. Приблатнённый Савчук развалился возле магнитофона. Его не касается.

Палатка готова. Теперь можно купаться. Пацаны и девчонки торопятся скинуть с себя пропотевшие тряпки, лезут в тёплую воду (после пива всё кажется тёплым). Эрик один остаётся на берегу. У него проблема. Он слишком худой. Ему не в кайф демонстрировать свои косточки перед девчонками. Не фонтан. Даже Свержицкой. А уж Женька Кострова непременно сострит. Да и Катька ведь не подарок. От Гоги тоже не отвязаться, этот сразу зовёт, непременно везде и всюду ему нужен Эрик, как объяснить, что кто-то должен ведь собирать хворост и палки для ночного огня. «Дуракам закон не писан», — пожимает плечами Гога, стоя по пояс в воде, и шумно ныряет под ноги Костровой. Дикий визг, какофония, мини-гейзер — Кострова лупит по лысине Гоги, ведь там будет лысина от такой ярости, это уж точно. Эрику пора сматываться, покуда Гоге не до него.

Хворост Эрику не очень-то нужен. Сел на поваленный ствол и забылся. Слушает птиц, наблюдает за копотнёй муравьёв. Что ему эта компания? Смолят, пьют пиво, орут.

За лесом ухнула электричка, загудела с разгоном и растаяла в мареве, освобождая эфир для визжащих купальщиков, разнокалиберной музыки и далёкого мата непонятно откуда. Эрик грустно поднялся, собираясь идти дальше в лес, и тут заметил Свержицкую. Босая, в мокром купальнике, она неуклюже ступала по опавшим шишкам и жёлтым сосновым иголкам, пытаясь пробиться к отшельнику. У того вдруг мелькнула мысль не заметить, уйти поскорее — но уж очень отважно девушка пробиралась, наверняка исколола ступни — придётся ему подождать на валежине.

— Вот ты где. Подай руку, пожалуйста. Ой… Ну и забрался. Анахорет, — Свержицкая выдавила улыбку, несколько виноватую — удивительно она походила на грушу. Чем и как, Эрик сразу не мог объяснить, просто будто на лбу проштамповано: плодовое дерево, подруга яблони. Стало быть, яблоня — он?.. Ерунда… Это щёки у неё такие, за то и прозвали, за глаза, разумеется, а так она — Татьяна.

— Итак, она звалась Татьяной. Что привело её сюда?

— Мне там скучно. Они курят, пьют пиво. Поговорить не с кем.

— И ты пришла к анахорету.

— И я пришла к анахорету.

Они оба смеются, и оба с натяжкой. Что-то есть между ними исскусственное, как между всеми, двое в масках, в противогазах: слова искажаются, взгляды гасятся — нелепо, неловко, абсурдно…

— Почитай мне стихи, — просит Груша. — Свои.

Эрик качает головой:

— Я никогда не читаю. То, что от сердца, устам не подвластно, — слишком напыщенно он говорит, высокопарно, но перед Свержицкой ему почему-то не стыдно. А вот перед собой? И перед собой.

— Мы дети Каина. «Father takes the Darkness way».

Снова выспренне, Груша не понимает, задаёт наводящий вопрос:

— Каин, это ведь что-то плохое, проклятье какое-то?