Алексей Березин - Интернет-журнал Виноградова №5, 2012

Николай Левитов; ссылка на оригинал

Моль

У нас в плательном шкафу завелась моль.

Я тщательно вытряхивал все вещи на балконе, но жена сказала, что с молью нужно быть предельно осмотрительными, так как от нее можно всего ожидать.

Вытряхивание не помогло. Моль завелась основательно. Но жена меня успокоила. Она прочла в журнале, что завод у моли кончается четырнадцатого и что против моли важен элемент неожиданности.

Какое четырнадцатое и какой элемент, я так и не понял, но по совету жены повесил в шкафу марлевые мешочки с вонючим порошком.

Утром мешочки были наглым образом сорваны, а на дверце шкафа белели свежие глубокие царапины от когтей.

Жена что-то говорила об известной агрессии моли и что надо потерпеть, потому что сегодня уже шестое.

Я на всякий случай побрызгал едким аэрозолем во всех полках шкафа и даже снаружи вокруг него. А на следующий день в шкафу ничего нельзя было найти. Вещи были смяты, разбросаны и погрызены.

Жена заглянула в шкаф и сдержанно сказала: «Какая низость».

Несмотря на скрытный, конспиративный характер моли, нам стало понятно, что мы имеем дело со взрослой опытной особью, а не с каким-то хулиганом призывного возраста.

Я купил еще одно средство, но жена в слезах объяснила, что это все равно не поможет. Моль очень последовательна, и нужно постараться сбить сценарий ее действий. Этот прием назывался «Шкатулка Чапаева». Как это делается, я понятия не имел.

Когда в шкафу стали появляться записки с угрозами, мы не на шутку испугались. Решили шкаф больше не открывать, хотя оба осознавали, что там внутри вовсю разворачивает действие закон энтропии с неизменным наступлением хаоса.

Ночью мне приснилось, как моль бьет меня и жену старой бабушкиной кофтой по лицу и загоняет под кровать. У нее были злобные, налитые кровью фарисейские глаза, умеющие моментально менять подленькое лицемерие на необратимую жестокость. А ведь она могла быть простой ночной бабочкой, украшая мир легким порханием. Но хищное звериное нутро победило целомудренное начало.

И все же со временем стала ощущаться ее растерянность. Что-то у моли пошло не по плану, она явно выбивалась из графика.

Еще несколько дней мы не решались открывать шкаф, крепко заперев его на ключ и подставив под дверцу тяжелую тумбочку. Спали посменно, не выпуская из рук кухонные ножи и скалки. Иногда изнутри слышались стоны, чавканье, возня. Мне даже почудился тоненький всхлип «Господи ты боже» или «Господи помилуй». Что-то в этом роде.

А потом все стихло, потому что настало четырнадцатое и моль исчезла.

1994

Дмитрий Матюшенко; ссылка на оригинал

Неприкаянный

Я втрачаю кров,

Розриваючи землю знов.

Я – неприкаяний:

Шукаю себе та свою любов! –

АННА «Неприкаяний»

Поезд на Белосток

Июль 1915 г.

В купе со мной ехало еще три офицера. Два молодых прапорщика, которым предстояло впервые побывать на фронте и тертый всеми терками капитан.

Интересный он человек. Обожжённые руки, огромный шрам на щеке. Он так сильно выделялся на фоне молодых прапорщиков, что я поневоле задумался о том, как на их фоне выгляжу.

А выгляжу я не лучше капитана: лицо все в мелких шрамах, взгляд исподлобья. Да, фронтовика видно. Периодически болит раненное плечо, но это терпимо.

Едем долго. Очень долго. Ни я, ни капитан практически не разговариваем. Он молча смотрит в окно, я молча лежу на полке. Чего не скажешь о наших попутчиках.

Они полны энтузиазма, и практически не замолкая, трещат о том, что их ждет на фронте. И чем ближе мы к нему, тем сильнее у ребятишек возбуждение. Они пересказывают друг другу истории, услышанные от тех, кто на фронте уже был. Один из них считает себя большим знатоком всего, что там происходит и того, что их там ждет. Его послушать, так создается впечатление, что он с 14-го воюет, а до этого еще с японцами воевал, и грудь у него не в крестах только потому, что начальство – крысы тыловые – не ценят его заслуги перед Отечеством. Сначала это было забавно, а сейчас – раздражает.

– Господа, – говорит он всем, как будто бы кроме его товарища его кто-то слушает, – уверяю вас, нужно решительное наступление! На Запад, только на Запад! Никто не устоит перед силой русских штыков! Я глубоко убежден, что если немедленно ударить, то немцы быстро побегут обратно! Да и нет у нас другого пути, только на Запад – на Берлин!

Ах, – глубоко вздыхает он, – что может быть прекраснее наступления на врага Отечества. Ведь это…

Но договорить ему было не суждено. Потому что капитан, который еще мгновение назад сидел и смотрел в окно, резко встал, схватил офицерика за барки и стал его сильно трясти. Не знаю, что он хотел из него вытрясти: глупость, или сразу душу, но какой-нибудь подобный умысел капитан явно имел.

– Сопляк! – орет он на него. – Да что ты знаешь о наступлении, что знаешь о штыковой?! Ты видел когда-нибудь колючую проволоку, ты знаешь, что такое запутаться в ней?!

Он бы еще долго тряс его и спрашивал «знает ли он», но я решил, что это дело неблагодарное и надо срочно все это прекращать. Я вскакиваю – и беру капитана в охапку.

– Господин капитан, помилуйте, успокойтесь. Не стоит он этого!

Он вырывается, но я держу его крепко. Через несколько секунд он прекращает дергаться.

– Все, все. Отпустите меня, поручик.

Я медленно разжимаю руки. Капитан поправляет мундир и молча выходит.

– Я этого так не оставлю! – пыжится еще секунду назад трясущийся от страха прапорщик. – Я – офицер, я – дворянин! Поручик, прошу засвидетельствовать, что была задета моя честь!

Я презрительно окинул взглядом прапорщика и вышел вслед за капитаном. Вот ведь, глупый мальчишка! Ведь теперь будет требовать от капитана дуэли. Дурак. Пусть радуется, что тот его сразу без разговоров не пристрелил.

Капитан курил в тамбуре. Я подхожу к нему.

– Эх, выдержки у меня не стало, – говорит он, – не сдержался, решил проучить щенка.

– Понимаю, господин капитан.

– Да к черту эти формальности. Разрешите представиться, капитан Белов Илья Григорьевич, – сказал он, протягивая мне руку.

– Поручик Милютин, Егор Алексеевич, – я протянул руку в ответ.

По Белову видно, что он перестал уважать большинство обычных правил этикета. Типичный окопный офицер. Когда со своими солдатами хлебаешь с одной миски да укрываешься одной шинелью, тогда в свободное от службы время тем более плюешь на чины и звания.

Курит он нервно: руки трясутся, глаза еще бешеные. Теперь не скоро отойдет. А ведь, возможно, до войны он был прекрасным игроком в покер, например. А сейчас непредсказуем, как бочка с сухим порохом. Да, сломал его окоп.

Сломал. Хорошее слово. А меня он сломал? Нет! Только не окоп, я сломался еще до того, как туда попал. Вот только когда конкретно это было? Может, это было в тот злосчастный день?

***

Одесса

Ноябрь 1914

Я стоял, оперевшись на дерево, и курил. Я ждал, когда она выйдет из госпиталя, она, моя сестра милосердия. Цветы решил не брать, хотя не мешало бы. Три дня назад мы крепко поссорились, я сказал, пусть делает что хочет, повернулся и ушел. Теперь, стою и думаю, как бы нам поскорее помириться, точнее жду, чтобы поскорее сказать: «Прости меня, дурака!» – и поскорее обнять. В том, что мы помиримся, я не сомневался – не впервые такое случилось. Да и вообще, сердобольная она у меня. Ведь не даром, только началась война, она все бросила и стала сестрой милосердия. Ну, я тогда похлопотал, чтобы ее не отослали далеко, а определили в госпиталь в Одессе. И, в конце концов – больше двух лет вместе, пожениться собираемся, как только война закончится. Так что не было никаких сомнений в том, что все будет хорошо, как в романе. И хоть стою уже почти два часа – точно знаю – она выйдет. Ее сегодня точно домой отпустят – она уже двое суток там.

Вот и она! Черт, как же я рад ее видеть! Бросаю папиросу и галопом несусь к ней.

– Мадемуазель, поручик Милютин для принесения своих извинений и для чистосердечного раскаяния прибыл! – весело козырнул я.

– Здравствуй, Егор! – холодно говорит она.

– Ну, прости меня, дурака, ну, пожалуйста. Я вспылил, ну бывает, ведь ты тоже не ангел. – Молча смотрит на меня… Не нравится мне это, сильно не нравится.

– Да ладно тебе, Аня! Что, в первый раз, что ли?

– В том-то и дело, Егор, что не в первый. В первый раз, когда ты ушёл, было больно и непонятно. А в четвертый – уже просто ужасно.

Вот так номер! Доигрался, в Бога душу… Чего это ты, ну же, родная моя, хорошая, это же я!