Хулио Кортасар - Истории, которые я сочиняю

Хулио Кортасар

Истории, которые я сочиняю

Перед сном я всегда сочиняю истории — и когда сплю один, тогда постель кажется больше, чем она есть, и ужасно холодная, и когда Ньягара спит рядом, шепча во сне что-то приятное, будто тоже сочиняет какую-нибудь историю; сколько раз мне хотелось разбудить ее, чтобы узнать, что там у нее за история (шепчет она только во сне, и это никоим образом историей не назовешь), но Ньягара всегда возвращается с работы такая усталая, что было бы несправедливо и неэтично будить ее, когда она только что заснула и кажется — ей больше ничего не нужно, она спряталась в раковину шепота и духов, так что пусть спит, — я рассказываю истории самому себе, точно также, как в те дни, когда у нее ночная смена и я сплю один на этой кошмарно огромной кровати.

Истории, которые я сочиняю, бывают самые разные, но почти всегда главную роль в них играю я, что-то вроде Уолтера Митти буэнос-айресского образца, который представляет себя в ситуациях необычных, нелепых или полных напряженного драматизма, достаточно вымученного, потому что тот, кто рассказывает истории, развлекает себя либо мелодрамой, либо стремлением казаться утонченным, а то еще юмором, который вводит сознательно. А поскольку кроме Уолтера Митти[1] есть еще Джекиль и Хайд[2], то уже впору говорить о вреде, который приносит англоязычная литература, невольно, разумеется, подобные истории почти всегда такие условные, будто и печатать их будут в какой-то воображаемой типографии. Мысль записать их по утрам кажется мне неприемлемой, и потом — может человек позволить себе маленькую роскошь, тайное излишество, другие из этого просто не вылезают. И еще — я суеверен, всегда говорю себе, что, если запишу на бумаге хоть одну из тех историй, которые я сочиняю, она будет последней, мне трудно объяснить почему, для меня это все равно что нарушить закон и понести наказание; итак, невозможно представить себе, что перед сном, лежа рядом с Ньягарой или один, я не рассказываю себе историю, а тупо считаю слонов или, того хуже, перебираю события прошедшего дня, мало чем примечательные.

Все зависит от настроения в данный момент, мне никогда не приходило в голову заранее выбирать историю определенного типа, только я погашу свет или мы погасим, как я завернусь в другую, прекрасную накидку из темноты, которую дарят мне мои веки, — и история тут как тут; начало почти всегда захватывающее: это может быть пустынная улица, по которой издалека едет машина, или физиономия Марсе-ло Масиаса, узнавшего, что его повысили по службе — вещь сама по себе немыслимая, если учесть его некомпетентность, — или это может быть какое-нибудь слово, звук, который повторится пятьдесят раз и послужит толчком для создания еще неясных образов будущей истории. Меня самого иногда удивляет, что какой-нибудь эпизод, про который можно сказать, что он, допустим, из области бюрократии, послужит толчком для вечерней истории эротического или развлекательного характера; без сомнения, я наделен воображением, хоть и проявляется оно только перед сном, — мир фантазий моих так широк и разнообразен, что я сам не перестаю удивляться. Вот, например, Дилия, поскольку именно Дилия появится в этой истории, и именно потому, что меньше всего можно представить себе в этой истории такую женщину, как Дилия.

С давних пор я решил не спрашивать себя, почему Дилия, или Мухаммед Али[3], или транссибирский экспресс[4], или любые другие подмостки, где ставятся истории, которые я сочиняю. Если я в этот момент вспоминаю о Дилии уже вне истории, а в связи с чем-то другим, не имевшим и не имеющим отношения к истории, с чем-то, что уже не есть история, то, возможно, именно поэтому она заставляет меня поступать так, как я не хотел и не мог поступать в историях, которые я сочиняю. Место действия той самой истории (лежу один, Ньягара придет из больницы в восемь утра) — горы, дорога, по которой страшно ехать, приходится вести машину осторожно, на каждом повороте освещая фарами то и дело возникающие перед глазами ловушки, полночь, и я — в этом огромном грузовике, которым так трудно управлять, на дороге, круто обрывающейся вниз. Мне всегда представлялась завидной доля водителя грузовика, по-моему, это одна из самых простых форм обретения свободы — переезжай себе с места на место в грузовике, который для тебя как дом: есть матрас для ночевки где-нибудь на дороге, под деревьями, лампа — при ее свете можно почитать, консервы, пиво в банках, транзистор — послушать джаз среди полной тишины — и, наконец, чувство, что остальной мир не знает о тебе, никто не знает, что мы выбрали именно эту дорогу, а не другую, и столько возможностей, и деревни, и дорожные приключения, даже нападения и опасные случайности, они-то всегда и есть лучшая часть истории, как и полагается по Уолтеру Митти.

Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилот и не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответ прост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это при свете дня, водитель грузовика — это человек, который разговаривает с другими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что, когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике, пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот как сейчас — Анды или Скалистые горы[5], во всяком случае какая-то извилистая дорога, по которой я ночью поднимался в горы, как вдруг увидел неясный силуэт Дилии у подножия скал, резко вырванных из мрака светом фар, у фиолетовых камней, делавших фигурку Дилии совсем маленькой и потерянной, она махала рукой — так просит о помощи человек, который долго шагал по дороге с рюкзаком за спиной.

Если главный герой историй, которые я сочиняю, — водитель грузовика, значит, ему неизбежно встретится женщина, которая попросит подвезти, как это делала Дилия; в общем, это давно известно, истории подобного рода почти всегда полны фантазии, где ночь, грузовик и одиночество — тот необходимый набор, который приведет к недолговечному счастью в конце пути. А иногда нет, иногда с гор спускалась лавина, и я неведомо как спасался от нее, или тормоза отказывали на спуске, и тогда все начинало кружиться в вихре сменяющих друг друга видений, это заставляло меня открыть глаза и остановиться, попытаться заснуть, обняв за талию теплую во сне Ньягару, чувствуя себя человеком, только что избежавшим опасности. Когда же по ходу истории на обочине дороги появляется женщина, она всегда — незнакомка, неожиданные повороты истории могут предположить какую-нибудь рыжеволосую девушку или мулатку, возможно увиденную когда-то в фильме или журнале, но забытую среди повседневной суеты до тех пор, пока моя история не поставит передо мной ее неузнанной. Но увидеть Дилию — это мало сказать сюрприз, целый скандал, потому что Дилии нечего было делать на этой дороге и в какой-то степени портить историю своим жестом — нечто среднее между мольбой и угрозой. Дилия и Альфонсо — наши с Ньягарой приятели, с которыми мы видимся время от времени, вращаемся мы на разных орбитах, нас объединяет только верность университетским временам, общие темы разговоров, вкусы, иногда мы вместе ужинаем у них или у нас, мы наблюдаем со стороны их супружескую жизнь, основные составляющие которой, кроме всего прочего, — маленький ребенок и приличные доходы. Какого черта делать Дилии здесь, в этой истории, где можно представить любую другую девушку, но не Дилию, ведь с самого начала было ясно, что по дороге я встречу девушку и тут произойдут разные вещи, которые могут произойти, когда мы доберемся до равнины и наконец остановимся после длительного напряжения бесконечных поворотов; все так ясно с первого появления — ужин в компании других шоферов в деревенском трактире у подножия гор, история, в которой нет ничего особенного, зато приятная, в ней есть свои варианты и свои незнакомки, а теперь незнакомка была не похожа на прочих — это была Дилия, и не было ни малейшего смысла в том, что она стоит тут, на повороте дороги.

Может, если бы рядом была Ньягара, шепчущая и сладко посапывающая во сне, я бы не стал подвозить Дилию, перечеркнул бы ее, и грузовик, и всю историю — достаточно было открыть глаза и сказать Ньягаре: «Странно, но я чуть было не переспал сейчас с одной женщиной, и это была Дилия», и Ньягара, возможно, в свою очередь открыла бы глаза, поцеловала бы меня в щеку, сказала бы, что я глупый, или в шутку отослала бы меня к Фрейду, или спросила, хотел ли я когда-нибудь Дилию, ну, может, когда был пьян, чтобы услышать от меня правду, хотя тогда снова будет Фрейд или что-нибудь в этом роде. Но я чувствовал себя таким одиноким в своей истории, таким одиноким, каким я там действительно и был — водитель грузовика в полночь, на извилистой горной дороге, у меня не хватило духу проехать мимо, я медленно затормозил, открыл дверцу и помог Дилии залезть в машину, она чуть слышно прошептала «спасибо» — от усталости ее клонило в сон — и вытянулась на сиденье, положив под ноги дорожный мешок.