Ежи Анджеевский - Великий плач бумажной головы

Ежи Анджеевский.

Великий плач бумажной головы

Еще несколько лет назад я засыпал мгновенно, проваливался в сон весь целиком, будто камень в омут. Теперь же, с некоторых пор, сплю чутко, скорее дремлю, и дремота охватывает меня лишь частично, вроде короткого одеяльца. Прежде я, например, часто летал во сне. Чуть шевельнешь ногами или руками, и вот ты уже вознесся высоко-высоко над землей. А как восторгались и изумлялись люди, эти смехотворно крошечные и жалкие людишки, глядя снизу на мои виражи и свободные перелеты с дерева на дерево. Как вы догадываетесь, в моих снах тогда меня окружал бесконечный вольный простор, дышалось легко. А теперь, как я уже говорил, я погружаюсь в сон медленно-медленно и снов своих не помню, скорее всего потому, что их и не бывает. Откуда тут взяться сновидениям, если и вокруг меня сон такая же редкость, как тишина в центре города. Клокочущий, неспокойный мир всеми своими звуками, шорохами, шелестами и шепотами, криками, скрежетом и грохотом преследует меня даже во сне. Вроде бы и сплю я, а все-таки неотступно его слышу. Вроде бы отдыхаю, но нет, мир этот все время мучает меня и радует, будоражит и причиняет боль, приводит в ярость и умиляет. Вы себе представить не можете, какая жгучая тоска порой нападает на меня, хочется хотя бы раз, на одну короткую ночь погрузиться в глубокий сон, на самое его дно, куда не долетают даже самые назойливые звуки жизни.

Вы скажете: смешное желание, нелепое и глупое. И наверно, будете правы, сказав это. Прошли времена полетов во хне и плясок в воздухе. Но по-настоящему правы вы будете лишь в том случае, если сможете чистосердечно признаться, что сами, в собственной своей душе, испытали такую вот смешную, нелепую и глупую тоску… Не ссылайтесь на чужой опыт. Рискните, прошу вас! Попробуйте сами! А иначе, что можно знать о человеческих мечтах, если судить о них по чужим радостям и печалям? Мечты! Ах, друзья мои, о многих делах, о многих вещах мечтает человек. Но если одни мечты, осуществившись, придают человеку силы и окрыляют его, то другие — в воображении еще более заманчивые и привлекательные, — воплотившись в жизнь, становятся непомерным бременем или же какой-то гнилушкой, рассыпающейся в труху от малейшего прикосновения. Но это нужно испытать самому.

С особой силой нелепое это и глупое желание укрыться в мире сновидений мне пришлось испытать совсем неожиданно при следующих обстоятельствах. Недавно приснился мне ночью вещий .и глубокий сон, а главное, первый за много месяцев. Запомнил ли я его? Да! Еще как запомнил.

Все началось со спешки. Куда и зачем я спешил? По-видимому, мне это было не совсем ясно, во всяком случае, не помню, знал ли я, зачем нужно так спешить. Но то, что спешил, — это я прекрасно помню. Спешил ужасно. И, как бывает в подобных ситуациях во сне, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Это очень неприятно, поверьте мне. Сознаешь, что должен немедленно что-то сделать, что какие-то люди ждут тебя, что тебе непременно нужно поспеть куда-то, а сам стоишь на месте, как вкопанный, хотя все внутри тебя спешит: и разум, и сердце, и кровь, все в тебе бешено клокочет, рвется, мечется, бежит, мчится, погоняет, несется. Опоздаешь, человече! Не успеешь! Давай, жми, лети! И из всей этой нервотрепки и сумятицы ничего, ровно ничего не проистекает, кроме чувства полного бессилия.

Хорошо помню, как, подавленный чувством бессилия, я вдруг припомнил свои былые славные полеты. Надежда пробудилась во мне, подобно тому как капли дождя оживляют увядший от жары цветок. Ох, если бы я мог взлететь! Хотя бы недалеко, до подоконника. «Добраться бы туда, — подумал я, — а там все пойдет легко и просто». Предпринимаю невероятные усилия, чтобы встать на цыпочки, — о радость, это удается, — тогда я проделываю ногами и руками все те движения, с помощью которых когда-то легко и свободно поднимался в воздух.

Спал я в комнате один, поэтому не знаю, стонал ли я во время этих телодвижений. Думаю, что да, ведь я все отчаяннее напрягался, я чувствовал, что сердце вот-вот разорвется, я весь обливался потом, а в голове шумело как в кипящем котле, — но все мои неимоверные усилия и муки были напрасны. Хоть бы на вершок подняться! Хоть бы на секунду ощутить ту легкость, что окрыляет как чувство влюбленности. Но куда там, я был тяжел как камень, как печаль, как стыд. «Где уж мне парить, — думал я с горечью, — не для меня горние полеты, игры и пляски, люди уже не устремят на меня восхищенных взглядов». Средь глубокого ска грусть охватила меня, тоска по фантастическим пейзажам, которыми я больше никогда не буду любоваться, по туманным далям, которых мне уже не видать, по людскому восторгу. Да, конечно, я, наверно, стонал и всхлипывал во сне. Но зато я ясно помню, как внезапно очнулся, всего лишь на миг, вокруг царила тьма, и, машинально повернувшись на другой бок, я снова как утопленник опустился на дно пучины.

Там меня ожидала огромная толпа. Помню, что, очутившись на пороге обширного, битком набитого людьми зала, я наконец осознал причину моей спешки. Разумеется, здесь, в этом зале, перед собравшимся народом я должен произнести Великую Речь. «Видишь, — подумал я не без гордости, — ни к чему тебе все эти виражи, если ты способен произнести Великую Речь». И я стал пробираться сквозь заполонившую все проходы толпу к первым рядам, а в этот момент с галереи, где, как я позже узнал, находился оркестр пожарников, грянули пронзительные звуки фанфар. Я не раз выступал публично, но уверяю вас, меня никогда не приветствовали фанфарами. И самое удивительное, что, впервые испытав такой прием, я нисколько не удивился и не смутился. Более того, мне он показался вполне естественным, и даже не скрою — звуки фанфар придали мне бодрости и уверенности. Подумать только, как плохо знает себя человек, как он лишь смутно догадывается, о чем мечтает его душа, чего жаждет его сердце. Я, например, никогда не подозревал, что фанфары могут доставить мне удовольствие. А ведь так случилось. Да еще какое удовольствие! И вообще в зале воцарилась необычайно торжественная и приподнятая атмосфера; едва с галереи загремел духовой оркестр, как все присутствовавшие повставали с мест и зааплодировали; стоявшие же в проходе между рядами быстро и ловко расступились передо мной — то было поистине прекрасное и волнующее зрелище: среди огромной толпы, под неумолкающие звуки фанфар и аплодисментов я шел к эстраде, на которой возвышалась трибуна.

Но прежде чем я поднялся на трибуну, ко мне подошли распорядители и любезно пригласили занять одно из свободных мест в первом ряду. Я опустился в кресло, в этот момент умолкли фанфары, все присутствовавшие сели, а на трибуну вышел молодой человек и звучным голосом объявил собравшимся, что известный и знаменитый писатель, то есть я, произнесет сейчас Великую Речь.

Многие читатели, вероятно, догадываются, что, когда я взошел на трибуну, в зале снова раздались аплодисменты. Да, так и было. Продолжались они довольно долго, и у меня было достаточно времени, чтобы подготовить первую фразу, достойно открывавшую Великую Речь. Она пришла легко, мне подсказал ее безошибочный инстинкт, с каким мы находим в темноте выключатель в своей комнате… Я набрал воздух, чтобы громогласно произнести эти несколько слов, на язык уже навертывались следующие фразы, готовые, отшлифованные, я бы сказал, отредактированные, когда меня охватил — черт знает, откуда взявшись, — неудержимый соблазн встать на цыпочки и с высоты трибуны прокричать петухом на весь зал.

Это желание нахлынуло на меня так стремительно и неожиданно, что я даже не успел сказать себе: «Одумайся, идиот!» Нелепый петуший соблазн заполнил всего меня, с ног до головы. Я ощущал его в кончиках пальцев, в горле, на губах, в глазах, даже в волосах. «Хочу закукарекать, закукарекать! — кричало все во мне. — Пустить победное ку-ка-реку!»

Аплодисменты смолкли, в зале воцарилась тишина, какая бывает обычно в аудитории, ожидающей начала зрелища. А что же я? В этой глубокой, полной ожидания тишине я стоял, подавляя в себе крик, чувствуя, что бледнею, что сердце стучит все сильнее, на лбу выступают капли пота, — и все же я не настолько утратил сознание, чтобы не понять, что дальше сопротивляться не смогу, еще полсекунды, секунда, и произойдет ужасное: я запою петухом. И что тогда? И потом что?

Здравый смысл на миг взял верх, и я вперился мутным взором в лица людей, сидевших в первом ряду. Они были серьезны и сосредоточенны, бесконечно далеки от какого-либо «ку-ка-реку» или чего-нибудь подобного, они деловито и степенно ожидали Великой Речи.

Вот эти лица и спасли меня от катастрофы. Им я обязан тем, что не осрамился самым постыдным образом и не покрыл позором свое доброе имя. Спасибо вам за это, лица из первого ряда! И хотя все это происходило во сне, спасибо вам за то, что и во сне вы помогли мне сдержать безрассудный порыв. До чего бы я докатился без вас? В какой тупик зашел бы, в какие дебри глупости?