Оксана Аболина - Когда сгнил придорожный камень...

Оксана Аболина

Когда сгнил придорожный камень…

И люди умирали, не успев родиться.

А кто и родился, то прожил свою жизнь сиро и бедно…

ИЗ ПРОТОКОЛА ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ФРАНЦА КЛЕВЕРА, 24 ЛЕТ, МЛАДШЕГО КЛЕРКА ГОРОДСКОГО АРХИВА, БРОДЯГИ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ

Я, государственный следователь Габриэло Сордоно, свидетельствую о том, что 3 июля 1978 г. в 18 ч. 15 м. по местному времени, в здание префектуры, где я тогда находился, прибежал домовладелец Фернандо Скорна с сообщением, что в пятой квартире его дома по ул. Кривой был найден труп жильца Франца Клевера. Двери и окна в комнату были заперты изнутри, потерпевший сидел за столом, с карандашом в руке, над кипой исписанных бумаг. Со слов Фернандо Скорны и по свидетельству понятых, Габриэло Пасечника и Пабло Косоглазого, известно, что Франц Клевер появился в наших местах недавно, месяца два назад, снял вышеуказанную комнату и устроился на работу в Городской Архив. По данным досье Клевер был малообщителен, к политическим партиям и религиозным сектам не принадлежал, друзей и врагов не имел, к врачам за мед. помощью не обращался, наследства не оставил. Причина его странной смерти неясна.

Известно, что после работы он ежедневно приходил домой в 16 часов, запирался в квартире и, по всей видимости, что-то писал, так как служанке, приносившей ему в 17 часов обед и чай, приходилось постоянно убирать с его стола какие-то рукописи.

В этот раз Франц Клевер не ответил на ее настойчивый стук в дверь. Испугавшись, она спустилась к хозяину дома, который с двумя понятыми взломал дверь в квартиру и обнаружил труп жильца.

ИЗ РАЗГОВОРА МАНУЭЛЯ ПРОЙДОХИ СО СВОИМИ ДРУЗЬЯМИ В ТРАКТИРЕ «НОЧНАЯ БАБОЧКА»

— Клевер-то? Да-а, встречался я с ним однажды. Случалось, братцы. На кладбище. Чудной такой тип… Стоит он, значится, у креста какого-то сто лет уж сгнившего, и заупокойную читает. Я к нему подошел и говорию:

— Слушай, — говорю, — брат, а я-то думал — ты нездешний.

А он в ответ:

— Я и нездешний. С чего ты взял?

А я говорю:

_ За кого же ты тут Богу песню поешь-то?

Он посмотрел так серьезно, да вдруг как ляпнет:

— Да вот о себе и пою…

Я испугался даже, говорю:

— Как же можно — заупокойную и — себе?

А он говорит, грустно так:

— Я когда-то здесь жил… и когда-то здесь умер… Вот могила моя. — и перекрестился, печально-печально…

Ну, думаю, мозги набекрень у парня. Спрашиваю:

— Чего это с тобой? Пьяный ты, что ль? Где такой бреднятины поднабрался?

Он говорит:

— Нет, — говорит, — человек живет не одну жизнь. Так-то брат. Я долго искал свою могилу, долго искал то место, где прежде жил, долго вела меня путеводная звезда.

Я говорю:

— Ты — чё, более умного дела не нашел, чем искать свою бывшую могилу?

А он говорит:

— Нет, — говорит, — я просто всегда знал, что когда-то тогда… в прошлой жизни, я начал писать одну книгу и не успел ее закончить. И, умирая, попросил я Бога не дать мне забыть о ней, позволить вернуться на землю, найти следы этой книги и продолжить ее…

— Ну и как? Нашел? — спросил я.

— Да, — ответил он грустно. — она в хранилище нашего Архива. Только, чует сердце, я ее опять не успею закончить…

Да, братцы. А потом, на прощанье он еще говорит мне: «Забавно вот Мануэль. Ты ведь и не знаешь, а ты мой прапраправнук. Вот как иногда случается…»

Ну, я сделал ему ручкой — мол, пошел ты друг, со своими сказками. Только грустно мне стало потом как-то… Вдруг, думаю, все это правда? Никто ж не знает — откуда он. Может, переодетый ученый. Или чародей. Пришел по какой-то нужде своей в дыру нашу, тихий такой, незаметный, бродяга… а сам — голова! Такое знает, что нашим дохлым мозгам и во сне не приснится!.. И умер он не по-нашему как-то… Эх, выпьем, выпьем, братцы, на помин души Франца Клевера, авось он святой, коль чудной такой. Может, и он тогда за нас на небе помолится?..

РУКОПИСЬ ФРАНЦА КЛЕВЕРА

КОГДА СГНИЛ ПРИДОРОЖНЫЙ КАМЕНЬ…

Лист 1

Ну, что же, бродяга, Франц Клевер, вот я и вернулся к этим пожелтевшим хрупким листам бумаги со стертыми буквами, чудом сохраненными Временем. О чем мне писать? И стоит ли продолжать эту работу? Я не знаю. Старое время умерло. Старые люди умерли. Старые мысли умерли. И умер я. Осталась только моя память.

Я прочитал свой трактат, написанный триста лет тому назад, и сердце мое исполнилось горечи. Вечный Бродяга, всегда помнящий прошлое и не знающий будущее, я вернулся туда, откуда пришел из прежней своей жизни. Ничего не осталось на этой Земле того, что было 300 лет назад. Лишь черепки моего черепа… И ничего не останется от моей нынешней рукописи через 300 лет, кроме жухлых листов бумаги, стертых букв и молодого бродяги — меня — который вновь сядет писать… Ничего не останется от моей рукописи, потому что будут другие люди, чем-то похожие на этих, но жизнь их будет иная.

Я много ходил по земле и искал страну, где есть мир. Мира нет нигде. Нигде. И что остается мне делать, скажите? Ничего. Но я… Я все-таки хочу оставить еще один свой след на этой несчастной планете. Не потому, что этого хочет мое самолюбие. И не потому, что я подвержен мании славы. Это все умерло во мне однажды, когда я шел по дороге в поисках своей рукописи и счастливой обетованной страны — и вдруг понял как бескрайнен этот мир, а я — всего лишь буква в бескрайней книге бытия. Впрочем, как и любой. Великих нет. Есть где-то, наверное, избранные, но они об этом молчат, и никто не знает о них…

А писать я хочу потому, что я все-таки очень надеюсь, что когда-нибудь на земле, когда сгниет придорожный камень, когда страдание переполнит чашу терпения и мрак всосется в души людей, когда взаимное истребление станет нормой человеческих отношений, когда отомрет этика и заглохнет мораль, умрет любовь — я верю, что тогда не выдержит человек тьмы, которую сам создавал всю историю своего существования. И вспомнит о том, куда он должен вернуться.

Давай попробуем, милый бродяга, писать так, как подсказывает нам Небо, хотя оно не всегда подсказывает, но даже если не подсказывает, оно молчит. А когда оно молчит — оно дает понять, что молчит оно не зря.

О чем мне рассказать в моей книге? Кого сделать героем ее? Какими будут люди нового мира? Как придут они к нему? Кто поможет им? И где все это случится? На земле? На небе? В море? В мыслях? В чувствах? В словах? В музыке? В песне?

Пускай моим спутником станет странный человек, сын покойницы Выдры, Угорь, живущий в воде.

…Я не знаю, когда это должно было случиться, знаю только, что ночь тогда была черной, и небо было черным, гулко и грозно ревел прибой, тупой и великий в своей неизбежностия, в безличии и слепой одухотворенности. Невидимые волны вздымались, ревя и сметая в пучину чаек. Ни звезды не виднелось в небе, которое еще днем покрыла грозная тяжелая туча, пришедшая с севера.

Так было…

Взбесившийся ветер, воя и скуля, как брошенная собака, рвал крыши с домов в Поместье, крушил вековые деревья, сметал хрупкие постройки для зерна и скота. А испуганные лошади и коровы в обнаженных хлевах кричали человечьими голосами, зовя на помощь. Но никто не слышал их в пелене мрака и грохота невиданной бури. Да, так было…

Весь мир обуял страх, весь мир… И только один человек, живущий у берега моря, в выдолбленной водой пещере оставался спокоен. Он, да еще старик Дуб, про которого говорили, что он святой и живет тысячу лет. Он, да старик Дуб. Да дурак Колоколец, поселившийся в корягах сосны на опушке леса.

Про Угря мало кто что знал. Почти ничего не знали…

Лист 2

Правда ли, нет ли — но говорили, что Угорь в воде переставал быть человеком. Когда он нырял в море — его тело растворялось в волнах. И только солнце играло на скользкой блестящей черной спине неведомого, невесть откуда возникшего зверя.

На берегу же Угорь чувствовал себя неуютно — часто задыхался, хрипел и выбирал каждый удобный момент, чтоб окунуться хотя бы на миг в воду. Он и рыбу ловил руками, плавая за косяком — сам, как рыба.

И от людей он ушел, чтоб жить у моря. Поселился в прибрежной пещере. Жил — не тужил. Кому совет нужен был — сам приходил. А приходили к нему многие. Море — оно ведь все Угрю рассказывало. И что когда сеять, и как наговор отвести, когда бурю ждать.

Сам он бурь не боялся — напротив, встречал их как праздник — танцевал дикий танец свободы в волнах, уходя в распахнутую пасть моря.

И еще Угорь не боялся Хозяина. Не нужно ему было ни зерна, ни скота, ни земли — море его кормило, считая своим сыном, болтали в Поместье, что покойница Выдра, Царствие ей Небесное, понесла ребнка, купаясь в жаркий день в море. Понасла, — а облегчения-то и не заметила — коки нажевалась, что ли? Уснула у кромки моря, а наутро — глядь — младенец у берега полощется. А как вынули его из воды — он причать стал, задыхаться, назад рваться, извиваясь — так и прозвали его: Угорь.