Галина Лифшиц - До свадьбы доживет

Галина Артемьева

До свадьбы доживет

«О несчастье! Оно является опорой счастья. О счастье! В нем заключено несчастье. Кто знает их границы? Они не имеют постоянства.»

Пакт о нерычании

– Я ухожу! Не беги за мной! Ложись спать! В домик, в домик! Иди! Ты почему не спишь в своем домике, диво дивное, а? Иди быстро в домик!

– Уааааа! Гаааав!

– Нет, ну так мы не договаривались! Ты же обещала! Мы же с тобой пакт составили еще вчера! Ну-ка, давай еще раз: «У меня, распрекрасной собаки по имени Клава, есть собственный домик по адресу Садовая Кудринская улица, дом 23, пятый этаж, квартира со звонком, до которого я дотягиваюсь и сама звоню.» Так? Было дело? Составляли пакт?

– Гааааафффффррррр!

– Подтверждаешь, значит? А что дальше – помнишь? «Я, распрекрасная и любимая собака по имени Клава, проживающая по тому же адресу, что и мой домик, обязуюсь в нем спать, когда остаюсь одна в квартире. Я не вою, не лаю, не рычу под дверью, а тихо сплю в своем собственном домике. Честно и верно.» Ну? Чего смотришь? Ведь мы договаривались? Да! Иди уже, спи. И Лукаша твоя скоро-скоро придет. Нет смысла затеваться с вытьем. Тебя тут кто-нибудь бросал? Не кормил? Не любил? Вот! То-то же! Самой же стыдно! Ну, давай поцелую на прощанье. Вот так. Ой, ты же мне помаду сожрала, чудовищная любимая собака! Клава! Все! Иди в домик по-хорошему. До скорого!

Клава все-таки послушалась и залезла в свой домик. Ну, «домик» – это скромно сказано. Скорее, большой разноцветный мягкий терем, который пришлось шить на заказ, потому что на Клавин размер собачьи жилплощади в зоомагазине на Арбате не продаются.

Тина повернула ключ в замке и прислушалась. Пока тихо. Клава вроде бы решила соблюдать пакт о нерычании на проходящих по лестничной площадке мимо дверей их квартиры. Или чует хитрюга, что мама еще не ушла? Ума у Клавы было столько, что Тина и Лукаша не уставали удивляться.

Появилось это удивительное существо в самый страшный период их жизни, начавшийся девять месяцев назад. Девять месяцев – срок особенный. За это время можно выносить и родить дитя человеческое. А некоторым вот удается просто не сдохнуть и поверить, что жизнь продолжается. И это тоже великое достижение! К этим некоторым Тина, естественно, относила прежде всего себя. Она глянула на экран телефона и поразилась: 15 июня! Ровно девять месяцев прошло с того сокрушительного сентябрьского дня, и она не только жива, но снова умеет улыбаться и даже шутить.

Девять месяцев назад

О том дне лучше не вспоминать, но пока выгнать его насовсем из памяти у нее не получается. Тина, даже и не вспоминая, знает: в определенном месте ее души гнездятся смертельная боль и тоска. И хотя время лечит, что проверено и подтверждено ею же самой не раз, но рана, нанесенная самым дорогим и близким человеком пятнадцатого сентября – девять месяцев назад, – пока не затянулась, хотя теперь с болью от нее можно как-то договориться и вполне мирно сосуществовать.

Когда подобное случается с другими (а оно случается, и, увы, слишком часто, чтобы кто-то удивился подобной новости), так вот – когда с другими происходит нечто подобное, все воспринимается почти как норма. Ну – теперь так. Теперь – такая жизнь. Белое в один миг становится черным. И нечего из-за этого с ума сходить. Надо пережить, подняться, отряхнуться и – шагай себе по просторам дальше, как ни в чем не бывало! Но это – когда с другими. А вот, когда с тобой происходит такое – тут все рассуждения отменяются, разум отключается, и ничего наперед неизвестно: как встать, от чего отряхнуться и – зачем дальше жить, если позади пропасть, а впереди бездна?

Хорошо начинался тот сентябрьский день. Дочь Лукерья, она же Лука, она же Лушка, она же Лю, умчалась поутру в университет, они с мужем проснулись часов в одиннадцать: только позавчера вернулись из Греции, впервые за последний год провели десять дней вдвоем – хорошие, мирные десять дней, без мужниных колкостей и раздражения по пустякам. Конечно, он уставал, конечно, ему много приходилось тянуть на своих плечах, к тому же – критический возраст: им как раз минуло сорок пять. То есть, по всем правилам, она, Тина, становилась «ягодка опять», а муж ее Юра должен был переживать кризис под названием «как – и это все?» Что-то с ним явно происходило непривычное. Тина и подругам жаловалась, что Юрка стал «прямо как не родной», огрызается непонятно на что, доброго слова от него не дождешься. И как бы она ни старалась, ничем ему было не угодить. Прямо другой человек появился на месте ее любимого Юрки. Двадцать два года вместе, срослись намертво, все друг про друга знают, понимают, чувствуют, но вдруг – колючие взгляды, слова, огрызания. И обнять себя не дает, отстраняется, и иронизирует над каждым ее словом.

– Устал, – осознавала Тина, – от всего устал. Так устал, что и отдыхать не заставишь, отмахивается только, бурчит, что не до того ему.

Она на свой страх и риск взяла тур в Грецию, а ему об этом сказала, когда все было оформлено: и визы, и билеты. Отказаться бы не получилось. Нет, конечно, получилось бы, но деньги пропали бы точно. Тина внутренне трепетала, когда воркующим голоском, с улыбкой на нежных устах сообщала мужу о предстоящем им совместном райском отдыхе. Но он на удивление легко согласился:

– А, ты уже все подготовила? Ну, хорошо, Тиша. Давай полетим. Пусть.

Он все двадцать два года их совместной жизни звал ее Тиша. Она любила это имя, любила слышать, как он его произносит, любила читать его записки или письма, который всегда начинались словами «Милая Тиша, Тишенька».

Вообще-то по паспорту звалась она Валентиной. Так почему-то решили родители, когда она у них появилась. У ребенка ведь не спрашивают, нравится ему имя, которым его нарекают. Сами выбирают по своему вкусу, а человеку приходится приспосабливаться. В старших классах Валентина всем новым знакомым представлялась именем, которое, как она считала, подходит ей гораздо больше – Тина. И почему бы нет? Это ведь даже более точное сокращение ее полного имени, чем Валя. Тина – четыре последних буквы, не прибавить, не отнять. Зато в этом имени чувствовался какой-то шик, ощущалась загадка. Она здорово изменилась вместе с новым именем. И профессию уверенно выбрала – искусствоведение, и потом дело нашла по душе, в соответствии с именем. Счастливое она изобрела себе имя. Так ей казалось. А уж когда влюбилась как сумасшедшая и услышала от того, к кому ее тянуло с нечеловеческой силой: «Тиша, послушай, что я тебе скажу. Я тебя люблю. И мы должны пожениться, Тиша. Что скажешь?» – вот тогда звуки ее имени стали восприниматься ею, как объяснение в любви. Имя Тиша, произнесенное мужем, она воспринимала как теплый светлый луч, направленный в ее сторону, луч, который защищает, дарит счастье и покой.

Вот потому-то, когда Юра сказал «Хорошо Тиша. Давай полетим», она решила, что все к лучшему и что все у них будет хорошо, как было прежде.

В Греции действительно было замечательно. Муж отдыхал, дремал, читал своего нескончаемого Пруста на французском (несколько лет читал, а теперь книга подходила к концу – похоже было, что он как раз на берегу Эгейского моря и закончит свое эпохальное чтение). Она купалась, заплывала далеко-далеко, поворачивалась на спину и любовалась небом Эллады, удивляясь тому, что по этому самому морю плавали мифические древние греки и видели ту же небесную лазурь, что и она сейчас. Такие же рыбы плавали вокруг, такое же счастье разливалось в воздухе. Жизнь казалась ей бесконечной, а все обиды – мелочными и недостойными. Она совершенно успокоилась тогда. Муж по-прежнему был замкнут, погружен в себя, но колкостей не допускал, улыбался ей по-доброму и даже порой обращался к ней так, как она больше всего любила.

Они вернулись в Москву умиротворенными, день отсыпались, Тина разбирала и стирала вещи, с новыми силами наводила порядок в доме. Еще бы – Лушка такой бардак развела за время их отсутствия! А пятнадцатого, как много лет подряд, отправились на день рождения к друзьям, в известную театральную семью, в которой и муж, и жена родились в один день, тот самый, который Тина никогда-никогда не забудет. Они каждый год собирались в этом веселом хлебосольном доме, болтали, шутили, строили всякие общие планы, пили-ели всякие деликатесы и чувствовали себя великолепно.

И в тот вечер Тина хохотала до упаду. Ее всегда легко было рассмешить, а тут гости наперебой рассказывали об актерских оговорках на сцене – вот уж где можно было сгибаться в три погибели от смеха, просто рыдать. Странно, что она, постоянно имея дело с режиссерами, хорошо зная закулисную жизнь, почему-то раньше особого внимания на такие мелочи, как неверно произнесенные со сцены реплики, внимания не обращала. Что-то доводилось слышать, но, видно, настроение тогда было не то. А тут все принялись рассказывать, кто что мог. И одно за одним, по нарастающей.