Романо Луперини - Ивы растут у воды

Романо Луперини

ИВЫ РАСТУТ У ВОДЫ

Предисловие к русскому изданию

Это автобиографический роман. Существительное «роман» имеет не меньшее значение, чем прилагательное «автобиографический». Изложенные события примерно те же, что происходили в реальной жизни, но не обошлось и без литературного вымысла, необходимого не только в силу невозможности рассказать обо всем в автобиографии (помимо прочего, по причине уважения прав тех, кто, возможно, не захотел бы публично стать соучастником автора), но также потому, что требования художественности могут диктовать некоторые отклонения и изменения. Кроме того, в автобиографии отсутствует, в данном случае, задний ум, которым всяк крепок. События рассказаны без каких бы то ни было уступок сознанию, ориентированному на ретроспекцию: действительно, я не собирался описывать этапы всей жизни, а хотел лишь воссоздать некоторые мелкие и разрозненные фрагменты существования, пытаясь открыть в них, вновь напряженно пережитых, некое направление смысла.

Историческое содержание, однако, подлинное, пережитое, между Второй мировой войной (отметившей детство героя) и эпохой постмодерна, до Войны в Заливе. Оно включает и движение Сопротивления (непосредственным участником которого был отец героя), трудности, лишения и нищету послевоенного времени, экономическое чудо, 68 год, последовавшее затем разочарование, «Красные бригады» и убийство Моро, кризис коммунизма, рождение современных цифровых (или электронных) глобализованных обществ. Таким образом, повествование движется от деревни, в которой провел свою юность отец и куда подростком вернулся сын, к большим европейским и американским городам (тут Рим, Париж, Торонто, Нью-Йорк), насыщенным теперь постмодернистской культурой. На этих страницах, в итоге, должен был получиться портрет эпохи.

А получилось что-то совсем другое, если я не ошибаюсь. Действительно, это должен был быть рассказ о противоречии между полами и поколениями, то есть между мужским и женским началом, между отцом и сыном, увиденном в основополагающей перспективе смерти и смысла человеческой жизни. Так родился своего рода рассказ-завещание, не без нотки грусти и меланхолии: человек подводит итог собственной жизни, и тем самым, итог жизни целого поколения, окинув взглядом еще и общий человеческий удел.

Современный российский читатель не так и далек от этой исторической ситуации (война, послевоенное время, закат деревенской культуры, кризис коммунизма, отношения между городом и деревней), не чужд он, благодаря традициям культуры, важным темам, связанным с конфликтом между мужским и женским началом и конфликтом отцов и детей — эти темы были в центре внимания русской литературы и культуры с XIX века и до наших дней. Географически он далек от Италии, но социально, политически и культурно намного ближе, чем это может показаться на первый взгляд. Или, по крайней мере, мне хочется так думать.

Автор

Сиена, декабрь 2007 года

НА ПОРОГЕ (1999)

Над пустым пространством поля, высоко на столбе линии электропередач — сокол. Сидя между небом и землей, он крутит головой, осматривается, выжидает, готовится; потом бросается вниз, настигает добычу, расправляет крылья, взмывает вверх и снова одиноко замирает на столбе. Я смотрю на него из окна и жду, сам не знаю чего. Он тоже ждет, как и я.

Всю жизнь простирает крылья, бодрствует, готовится, подстерегает, ждет. Чего? Если потом приходит смерть и забирает его.

Глядя на сокола, я принимаю решение. Еще немного, и я уйду в никуда. И вот — я даю себе свободу, которая в другое время показалась бы мне постыдной и немыслимой: опубликовать страницы, в которых неразделимо слиты грязь прожитой жизни и странное чувство освобождения от написанного, которое защищает и возвышает. Оправданием мне служит надежда оставить свидетельство не просто индивидуального существования, но века, в котором я жил, и который сейчас тоже клонится к закату. Впрочем, меня беспокоит мое имя на титульном листе. Хотелось бы, чтобы за ним стояли цельность, а не раздвоение личности, последовательное поведение, а не повторяющиеся навязчивые состояния; и непреложность правды — правды доказуемой, твердой и однозначной, — а не литературный вымысел, который обольщает и говорит намеками. Эта старая черновая тетрадь вызывает у меня скуку и отвращение.

И, тем не менее, я чувствую необходимость писать в ней. Наши поступки, как и написанные слова, перестают принадлежать тому, кто их совершил, и обретают собственную жизнь. Отныне у них есть своя правота и самостоятельное значение. Так и эти страницы, если они кому-нибудь интересны, живут своей жизнью, независимо от того, кто их написал. Затрагивая душу и ум читателя, они, возможно, как-то повлияют на него, а вместе с ним, и на других. По прошествии времени страницы эти также станут прахом и молчанием.

Когда я был ребенком, еще существовали станции дилижансов. В сотне метров от дома, на заросшей травой городской площади, рядом с серыми, из вощеной ткани, кубами распряженных карет с висящими в воздухе оглоблями, лошади в шорах рыли копытами землю, фыркали, нюхая ее. Я с любопытством рассматривал их, а они поднимали хвосты и роняли зеленоватые комья навоза, продолговатые, гладкие, дымящиеся. Вокруг них в грязных лужах расходились желтовато-лиловые круги.

В последние годы я жил в городах из стекла, среди лифтов и эскалаторов; или на мягких холмах с серпантином дорог и кипарисами, превращенных в заповедники для иностранных туристов — с вертолетными площадками, аэропортами, бассейнами, мощными линиями электропередач, ретрансляторами мобильной связи, установленными на средневековых колокольнях.

Я перешел из одного мира в другой, а писать начал еще и потому, что хотелось оставить память об этом переходе — сегодня, когда все молодые писатели будто погрузились с головой в вечное настоящее наших дней и не видят ничего ни в прошлом, ни в будущем.

Но, пытаясь подвести итог общественным событиям или сосредоточиваясь на частных, я не вижу никакого осмысленного прямого пути, никакой разумной истории, ведущей к цели. Я прожил послевоенную разруху и 68-й год, экономическое чудо и Войну в Заливе; я боролся, познавал женщин, женился, у меня родились дети, я состарился. Но в этих фактах нет ни закономерности, ни порядка. Их можно объяснить каждый в отдельности, но они не образуют интриги и не складываются в роман. Между ними — пустота; смысл целого ускользает, лишь блеснет иногда в деталях, мгновениях и тут же теряется. Память, если не делать усилия припоминания, состоит из осколков. Целостность принадлежит другим; ею управляет безымянная сила власти, которая следит за прочностью общественного устройства, устанавливает общепринятые смыслы и диктует, что забыть. Это она — главное действующее лицо, которое управляет повествованием. А нам остается описание, банальная роскошь мелких подробностей.

Протяженность между одним миром и другим, миром детства и миром старости, существует только благодаря двум попеременно звучащим голосам, постепенно, увы, слабеющим — и в этом тоже примета того порога, к которому я подошел. В первом — очарование и соблазнительность женственности, он подчиняется непостижимому и непреложному закону цикличности и повторяемости; во втором — решительность и воодушевление мужественности, он направляет жизнь в соответствии со смыслом, стремится к цели и к истории. Это голос матери и голос отца. Я слушался их обоих и обоих разочаровал. И об этом тоже хочу рассказать. Писать — еще не значит избежать поражения; но пишущий пытается сопротивляться молчанию и пустоте, которые разделяют и приводят в беспорядок различные фрагменты жизни, он ищет какую-то возможность.

Я смотрю, как сильный хищник спланировал на столб. Все можно понять. Это — бьянконе обыкновенный, скорее всего, самец: со светлой грудкой и большой темно-серой спиной, с коричневыми буфами, отливающим металлом опереньем. Питается ящерицами, мелкими птицами, мышами, змеями. Для охоты выбирает широкие открытые пространства, которые обследует, неподвижно наблюдая с высоты. Хватает добычу когтями, приканчивает ударом клюва. В это время года удваивает бдительность и много охотится: ему нужно окрепнуть для сезона любовных игр и гнездования. Каждую деталь в отдельности можно описать, объяснить, понять. Но ничего невозможно постичь.

I. ПАРК МОНСУРИ И ВИА ФАНИ (1977–1982)

Глава первая

Два голоса звучат поочередно: с длинными интервалами. Один — серьезный, решительный, мрачный голос власти; другой — более постоянный, нежный, чистый голос, то уклоняющийся, то предлагающий. Скрипка заставляет его млеть от нежности, трепетного очарования, тревожного ожидания. Угроза власти и хрупкая сила слабости, которая, защищаясь оружием деликатности, проникает в душу.