Роальд Даль - Шея

Роальд Даль

ШЕЯ

Лет восемь назад старый сэр Уильям Тертон отошёл в лучший мир, и его сын Бэзил вместе с фамильным титулом унаследовал корпорацию «Тертон-Пресс». Я помню, как всё население Флит-стрит бросилось заключать пари, сколько он продержится на плаву, пока какая-нибудь молодая красотка не убедит его, что именно она должна непременно о нём заботиться — о нём и его деньгах.

Молодой сэр Бэзил Тертон едва разменял пятый десяток, был холост, характером обладал мягким и незлобивым и не проявлял глубокого интереса ни к чему, кроме своей коллекции современного искусства — живописи и скульптуры.

Стервятники начали кружить над ним сразу. Не только Флит-стрит — весь Лондон жадно следил, как они нацеливаются с лёта рвануть добычу. Они, разумеется, не спешили. Они сжимали круги неотвратимо и неторопливо, напоминая не столько даже стервятников, сколько коварных крабов, которые подползают, чтобы урвать из-под воды кусок падали.

Жертва, против всех ожиданий, выказала чудеса ловкости. Гон длился всю весну и продолжался летом. Я не был лично знаком с сэром Бэзилом и не питал к нему заочно дружеских чувств, но из простой мужской солидарности присоединялся к хору радостных голосов, когда он в очередной раз ухитрялся сорваться с крючка.

В начале августа, по-видимому по тайному женскому уговору, девицы заключили некое перемирие и отошли для переформирования и утверждения планов зимней кампании, что было ошибкой с их стороны, поскольку в этот самый момент ослепительная Наталия имярек, не ведомая дотоле никому, явилась с материка, связала ему руки, стреножила и в очевидном беспамятстве доставила в брачную контору на Кэкстон-стрит, где и заключила с ним брачный договор прежде, чем кто-либо, и в первую голову жених, опомнился.

Представьте себе негодование лондонских дам и груды сочных сплетен, распространявшихся ими про новоявленную леди Тертон — «подлую браконьерку», как они её называли. Но нам это неинтересно. Мы пропускаем в нашем рассказе шесть лет и переходим к событию всего лишь недельной давности, когда я впервые удостоился лицезреть её светлость. Как вы, наверное, догадались, она взяла в свои руки управление «Тертон-Пресс», в силу чего стала влиятельной фигурой в нашей политике. Она не была первой женщиной, проделавшей подобную эволюцию, но случай с ней отличался некоторой пикантностью, ибо она была иностранкой и никто точно не знал, откуда она взялась — из Югославии, Болгарии или из России.

В прошедший вторник меня позвали на обед к друзьям в Лондон. Мы стояли тесным кружком, смакуя дорогие коктейли и обсуждая атомную бомбу и мистера Бевина, когда служанка просунула голову и объявила о прибытии очередных гостей.

— Леди Тертон, — провозгласила она.

Никто не прервал беседу, мы были не так дурно воспитаны. Никто не повернул голову, и только наши глаза описали в орбитах полукруг по направлению к двери.

Она ворвалась, высокая и стройная, в красно-золотом платье с блёстками, с улыбкой на устах, с рукой, простёртой к хозяйке, и можете мне поверить, она была редкостно хороша.

— Милдред, дорогая!

— Ах, леди Тертон! Как я рада!

Тут мы прервали наш разговор и повернулись к ней, смиренно ожидая, когда нас представят, как если бы речь шла об английской королеве или кинозвезде. Правда, она смотрелась эффектнее. Чёрные волосы, бледное удлинённое лицо с налётом невинности, знакомым всем по фламандским портретам пятнадцатого века, — точь-в-точь мадонна Мемлинга или Ван-Эйка. На первый взгляд. Когда дошла моя очередь до рукопожатия, я посмотрел внимательнее и понял, что, кроме абриса и оттенка, мадонны там рядом не было — всё, что угодно, но не мадонна.

Ноздри были какой-то странной формы, шире, ярче и больше выгнуты, чем обычно. Они придавали всему носу чересчур откровенный, животный вид, нечто неукротимое, что-то от дикой кобылицы.

Глаза вблизи тоже не выглядели глазами мадонны в иконописном изображении. Не широко открытые и округлённые, а удлинённые и полуприкрытые, с мрачной усмешкой и налётом вульгарности, немедленно наводившие на мысль о тайном разврате. Причём они ни на кого не смотрели прямо. Они, скользя, накатывались на вас — пренеприятным, нервирующим движением. Я попытался определить их цвет, решил, что вроде бы светло-серые, а может, и нет.

Её повели знакомиться с остальными. Я не сводил глаз с неё. Она сознавала меру своего успеха и меру неприязни к ней со стороны лондонского высшего света. «Вот она я, — как будто говорила она, — несколько лет назад вы про меня слыхом не слыхивали, а вот теперь я сильнее и богаче вас всех». Она и на ходу чуть-чуть триумфально пританцовывала.

Через несколько минут начался обед, и я нежданно оказался соседом её светлости справа. Наверное, хозяйка решила мне таким способом удружить, полагая, что я смогу что-нибудь из неё выудить для моей вечерней хроники. Я изготовился, но её светлость не обращала на меня никакого внимания. Она всё время разговаривала с сидевшим от неё слева хозяином дома. Однако в конце, когда я уже доедал мороженое, она перегнулась, взяла карточку, обозначавшую моё место за столом, прочла имя и странным скользящим движением перевела на меня взгляд. Я улыбнулся и наклонил голову. Она, не снизойдя до ответной улыбки, учинила мне форменный допрос: профессия, возраст, семья — каким-то обволакивающим голосом. Я отвечал ей, как на допросе, со всей возможной точностью.

В процессе дознания обнаружилось, что я люблю изобразительное искусство — живопись и скульптуру.

— Тогда вы как-нибудь должны навестить нас в усадьбе и осмотреть коллекцию мужа.

Сказано это было просто так, для поддержания разговора, но вы понимаете, что, будучи репортёром, я не имею права упускать такие случаи.

— О, вы необычайно любезны, леди Тертон. Я и мечтать не смел… Когда мне можно приехать?

Её подбородок дёрнулся вверх, она поколебалась, нахмурилась, пожала плечами и проговорила:

— Когда угодно. Мне, в общем-то, всё равно.

— Так, может быть, в конце этой недели? Вам это не причинит неудобств?

Медлительный прищуренный взгляд остановился на секунду на мне и скользнул прочь.

— Пожалуй. Мне, право же, всё равно.

В субботу во второй половине дня я подъезжал к Вутону. Дорожный саквояж лежал на заднем сиденье. Отчасти я, конечно, вынудил её пригласить меня, но у меня не было выхода. Да и потом, независимо от профессионального интереса, я очень хотел попасть в их поместье. Вы знаете, что Вутон — это великолепный каменный дворец раннего английского ренессанса. Подобно своим собратьям, Лонглиту, Уоллату и Монтекьюту, он был построен во второй половине шестнадцатого века, когда дома знати впервые стали проектироваться с учётом требований комфорта, а не как оборонительный замок, когда молодые Джон Торп и Смитсоны возводили прекрасные постройки по всей стране. Он расположен к югу от Оксфорда возле городка Принсес-Ризборо, от Лондона не так уж и далеко. Я въехал в ворота, когда небо начинало темнеть и наступал ранний зимний вечер.

Я медленно катил по длинной аллее, стараясь охватить взглядом как можно больше вокруг, в особенности прославленный парк с искусно подстриженными растениями. Парк производил ошеломляющее впечатление. Повсюду стояли старые тисовые деревья, садовыми ножницами преображённые во множество комических форм: курица, голубь, бутылка, сапог, кресла, замки, рюмки, фонари, расхристанные старухи; высокие колонны, увенчанные то шаром, то круглым сводом, то шляпкой гриба, а в полутьме зелень казалась чёрной, переходя в иное — скульптурное, зализанное, тёмное качество. Одну лужайку занимали колоссальные шахматные фигуры, каждая безукоризненно выстрижена из живого тиса. Я вышел из машины и подошёл к ним. Они были в два моих роста и находились в полном комплекте, короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки, расставленные для начала игры.

За следующим поворотом открылся большой серый дом, и перед фасадом правильное пространство, закрытое стеной с идущей поверху балюстрадой и выносными павильонами по углам. В простенках балюстрады стояли каменные обелиски — признак итальянского проникновения в тюдоровскую империю, к подъезду вёл пролёт каменных ступеней не менее чем в сто футов шириной.

Подъехав, я вздрогнул от неожиданности. Фонтанная чаша посредине двора поддерживалась большой скульптурой Эпштейна. Прекрасная вещь, что и говорить, но полностью дисгармонировавшая с окружением. Поднявшись по лестнице, я оглянулся и увидал на всех прогалинах и лужайках скульптуры в современном стиле. Издалека я распознал Годье Бржезку, Бранкузи, Сен-Годана, Генри Мура и снова Эпштейна.

Молодой швейцар открыл дверь и проводил меня в мою спальню. Её светлость отдыхает, пояснил он, равно как и остальные гости. Все соберутся через час в вечерних туалетах в большой гостиной.