Су Тун - Рис

СУ ТУН

«РИС»

перевод с китайского В.Лазаренко

Глава I

На закате – гружённый углём товарняк, содрогнувшись, застыл возле старой товарной платформы. У Лун в забытьи полусна вдруг почувствовал дрожь и отдачу вагонов, расслышал раскатистый лязг, тихий шорох просевшего под обессиленным телом угля. Он вскарабкался выше по угольной куче. Глаза ослепил резкий свет электрических ламп. У путей суетливой толпой мельтешили какие-то люди. Белесое облако пара, сливаясь с вечерними сумерками, укрывало неясные – тут неподвижные, там колыхавшиеся – очертанья вокзала.

Пора выбираться. Стряхнув с одеяла слой угольной пыли, У Лун перебросил потрепанный тюк через борт, спрыгнув следом на насыпь. Лишенное сил исхудалое тело его показалось У Лун’у почти невесомым – как связка соломы. Дрожащие ноги нетвердо ступили на землю чужбины. Он даже не знал, в какой город его занесло. Ветерок, вдруг повеявший гарью с равнины, принес и ночною прохладу. Дрожа от озноба, У Лун приподнял грязный сверток с земли, оглядев напоследок проделанный путь. Рельсы тянулись на север, в бескрайнюю темную даль, где мерцающий глаз светофора подмигивал синим и красным. Под станционным навесом послышались гулкие стуки: с юга к платформе спешил уже новый состав. Рельсы, составы... Пусть он и трясся в вагоне два дня и две ночи, весь этот новый неведомый мир был ему безразличен.

Продравшись сквозь хаос людей и поклажи, У Лун потащился к скоплению ветхих домишек. Днями копившийся голод достиг высшей точки. Казалось, из сдавленной спазмой утробы вот-вот хлынет теплая кровь. Трое суток ни крошки во рту. У Лун на ходу ковырялся в своем узелке. Пальцы наткнулись на мелкие твердые шарики. Извлекая один за другим, У Лун отправлял зерна в рот, разгрызая их с резким рассыпчатым хрустом. Это был рис, неочищенный рис из родного селения Кленов и Ив. Доедая последнюю горсть, У Лун робко ступил на мощеную улицу.

Видно, недавно был дождь: в расщелинах старой брусчатки мерцали скопленья серебряных капель. Свет разом вспыхнувших редких кривых фонарей неожиданно вырвал из тьмы очертанья домов и деревьев. Северный пригород бедный и грязный район. Воздух насыщен неописуемой смесью зловонья людских нечистот с резким смрадом гниющих объедков. На улицах редко увидишь прохожих. В мертвой тиши слышен лишь гулкий рокот фабричных машин.

На перекрестке, закинув башку на холщевый мешок, крепко спал средних лет незнакомец. У Лун подобрался поближе. Отличное место для отдыха. Он так устал, что не мог уже дальше идти. Привалившись к стене, У Лун съехал на корточки. Свет фонаря, освещая лицо мужика, придавал ему странный синюшный оттенок.

– Э, ты не спи! Так замерзнуть недолго.

Спящий лежал неподвижно. Наверное, сильно устал. Каждый из тех, кто оставил родные места, как собака, пытается спать, где придется. И лица их тоже собачьи – вялые, сонные, с плохо скрываемой злобой. У Лун отвернулся, уставившись на облепившие стену цветастые гроздья рекламы. Мыло, сигары, пилюли... На каждом плакате «наигранным жестом ровняла прическу» всё та же девица с кровавой царапиной крашенных губ. Меж плакатов теснились листки объявлений: большею частью приватных целителей «немощи ив и цветов»[1]. Он невольно осклабился. Город. Дикая смесь всевозможных нелепых вещей. В этот город, как мухи, слетаются люди, чтоб наплодить сонм опарышей. Город. Никто не похвалит его. Но когда-нибудь все переедут сюда.

Небо скрыла тяжелая мгла. В ней У Лун распознал баснословный, клубившийся даже ночами над городом дым. У Лун был наслышан о смоге. Бывало, в селение Кленов и Ив возвращались из города люди. Они говорили, что город – одна дымовая труба.

У Лун встал, собираясь уйти с перекрестка, и вновь оглядел мужика. Тот лежал в той же позе. На спутанных прядях волос чуть заметно мерцали белесые зернышки инея.

– Эй, ну проснись же ты! Надо идти.

У Лун тронул спящего. Плоть незнакомца была холодна и недвижна, как камень. У Лун поднес руку к ноздрям мужика. Дыхания не было.

– Мертвый!

Вскрикнув в испуге, У Лун побежал со всех ног. Он не думал, что это мертвец, и теперь, мчась по темным неведомым улицам, он ощущал, как покойник с синюшным лицом вьется шершнем за самой спиной. От страха, сковавшего душу, он даже не смел оглянуться. Мимо него проносились как тени: заводы, лабазы, скопления щебня и мусора...

Улица оборвалась у пространной полоски земли, окаймленной поверхностью водной стихии. Перед У Лун’ом вдруг вырос лес мачт с ходовыми огнями: сонмище вставших на якорь судов прилепилось к речному причалу. Возле воды на огромных тюках восседали курившие, пьяно галдевшие люди. Запах дешевого пойла струился по сумрачной пристани. Остановив на мгновенье свой бег, У Лун жадно хватал влажный воздух. Пусть ум успокоили виды ночного причала, но сердце по-прежнему сковывал страх. Сделав вздох полной грудью, он ринулся к кромке воды.

Бежавшего к пристани, словно испуганный заяц, юнца с несуразным узлом за плечами приметила пьяная братия. Сгрудившись возле закуски из жирной свинины, они, приподнявшись, смотрели, как тот с побледневшим, запачканным угольной пылью лицом мчится прямо на них.

– От кого убегаем? – Крепыш, преградив путь У Лун’у, схватил его за воротник. – Что украл?

– Там мертвец! – широко раскрыв рот, задыхался У Лун.

– Это он за тобой поспешает? – Крепыш, хохотнув, обернулся к своим братанам. – Вы слыхали? Поганец покойника рад обокрасть.

– Я не крал, я не вор!

Лунный свет и мерцание мачтовых ламп освещали пунцовые лица братвы, молча евшей глазами У Лун’а. Он только теперь разглядел изобилье бутылей и плошек с соленой свининой, расставленных подле него на земле, на тюках... В глотке глухо забулькали странные звуки. Слегка задрожав, руки сами собой потянулись к еде.

– Я голодный, – У Лун испытующе вперился в пьяные лица. – Три дня ни росинки...

Их губы кривились в едва уловимой усмешке. У Лун, подобравшись к поближе тарелкам, схватил кусок мяса и тут же зашелся в пронзительном крике: рука оказалась прижатой к земле.

– Назовешь меня папой, – стопа Крепыша, словно камень, давила на кисть, – дам сожрать эту дрянь.

– Помилосердствуйте, дяденька, – вытянув шею, У Лун умоляюще пялил глаза на блестящую лысину. – С голоду я помираю!

– Глухой, или «папа» сказать не умеешь? Скажи, что я папа, и лопай!

У Лун, одурело тараща глаза на лицо Крепыша, наконец, произнес слово «папа». Заржав во все горло, Крепыш не убрал свою ногу.

– Их тоже давай, – он махнул на стоявших вокруг братанов. – Чтобы каждого папой назвал. А иначе они не согласны.

У Лун посмотрел на толпу. Привалившись спиною к тюку, один нес околесицу. Прочих «мотало с востока на запад». В их мутных глазах разгорались тревожные искры. Искры, будившие в сердце слепой бессознательный страх. Он понуро потупил глаза. Перед самым лицом красовалась холщевая туфля. Сквозь драный носок её лезли наружу корявые бледные пальцы, как пара давильных камней пригвоздившие руку к земле.

– Папа...

Голос У Лун’а бессильно растаял в пространстве полуночной пристани. В диком веселье братва хохотала, корявя нетрезвые рты. У Лун, свесив голову, молча смотрел на свою чуть заметную тень. Кривая, согбенная – словно собака. Кого мне звать папой? В селении Кленов и Ив остались бессчетные дяди и тети, двоюрные братья и прочие родичи, но не отец и не мать. Они умерли, так говорили в деревне, во время великого голода лет эдак двадцать назад. Когда люди пришли выносить их тела, У Лун спал в кипе сена, слюнявя ошейный серебряный обруч. «Ты, – как-то сказали ему, – был похож на щенка». Все безотцовские дети подобны собакам.

Стопа Крепыша наконец-то ослабила гнет. У Лун второпях запихнул себе в глотку зажатую в пальцах добычу. Утративший дар ощущений язык не чувствовал вкуса свинины. У Лун ощущал лишь одно – в утробу попала и вправду съедобная вещь. Он немного взбодрился.

– Хлебни за меня, – поднеся чашку с пойлом, Крепыш взял У Лун’а за щёку. – Чтоб залпом. Усёк?

– Я не пью...

Лицо вмиг исказила железная хватка.

– Мне мяса поесть бы, а пить не желаю, – насилу продолжил У Лун, еле-еле ворочая сдавленной челюстью.

– Мясо ты жрешь, а за папу не пьешь?! Ты мужик или нет?!!

Крепыш всунул У Лун’у меж губ чашку крепкого пойла:

– До дна хватани за меня, пока харч твой из пасти не вынул.

У Лун безотчетно отпрянул. Взревел благим матом Крепыш. Подскочившая братия мигом скрутила У Лун’а. Кто-то вдруг так надавил ему на сочленение двух челюстей, что уста его сами собою раскрылись зияющей черной дырой. В эту бездну одну за другой влили пять полных чашек крепчайшего пойла. У Лун что есть сил отбивался, пинался, откашливался. Пойло жгло изнутри его плоть, собираясь спалить его заживо. Он ещё слышал раскаты безумного смеха, не понимая уже что к чему. Опьяненье застало врасплох. Пустота захватила сознанье. Усталое тело опять повалилось на землю, как связка соломы, и где-то над ним, далеко-далеко, мерцали полночные звезды, огни ходовых фонарей, искры пьяных злых глаз...