Томас Мартинес - Он поет танго

Томас Элой Мартинес

Он поет танго

Посвящается Соль Ане, которая снова влюбилась в Буэнос-Айрес

Посвящается Габриэле Эскиваде, потому что без нее этой книги не существовало бы

~~~

…То — лабиринтами умноженное эхо.

Познание приходит только с ударами молнии. Текст — это долгие отзвуки грома, который следует за ней.

Глава первая

Сентябрь 2001 года

Буэнос-Айрес был для меня городом чисто литературным — до того теплого зимнего полдня 2000 года, когда я впервые услышал имя Хулио Мартеля. Незадолго перед этим я покончил с экзаменами на степень доктора филологии в Нью-Йоркском университете и теперь писал диссертацию по эссе, которые Хорхе Луис Борхес посвятил происхождению танго. Работа продвигалась медленно и как-то бессистемно. Меня преследовало ощущение, что я просто без толку перевожу бумагу. Я часами глядел из своего окна на улице Бауэри на соседние дома, а жизнь уходила от меня все дальше, и я не знал, как за ней угнаться. Я потерял уже слишком много жизни и даже не мог утешить себя тем, что отдал ее кому-то или чему-то.

Один из моих преподавателей посоветовал мне съездить в Буэнос-Айрес, однако мне это не казалось необходимым. Я ведь просмотрел сотни фотографий и фильмов. Я мог представить себе сырость этого города, Рио-де-ла-Плату, моросящий дождик, неуверенные прогулки Борхеса с его тростью слепца по южным улочкам. Я собрал целую коллекцию планов и путеводителей Бедекера, опубликованных в те же годы, когда выходили книги Борхеса. Мне казалось, что этот город похож на Куала-Лумпур: тропический и экзотичный, фальшиво современный, населенный потомками европейцев, которые уже свыклись с варварством.

В тот день я собрался прогуляться без всякой цели по Ист-Виллидж. Возле магазина «Тауэр рекордз» на Бродвее кучковалась молодежь, но сегодня я не стал задерживаться возле этих ребят. «Пусть ваши губы ждут меня обратно, — подумал я про себя, повторяя Луиса Сернуду. — Прощайте, сладкие возлюбленные тени, / как жаль, что я не спал у вас в объятьях».[1]

Когда я проходил мимо университетской книжной лавки, я вспомнил, что давно собирался купить путевые заметки Вальтера Беньямина. Я читал их в библиотеке и теперь не мог избавиться от желания кое-что в них подчеркнуть, оставить записи на полях. Что могли мне поведать о Буэнос-Айресе эти давнишние записки, в которых речь идет о Москве 1926 года, о Берлине 1900-го? «Не столь уж важно уметь ориентироваться в каком-нибудь городе» — эту фразу я хотел бы подчеркнуть желтым.

В книжных лавках работы Беньямина обычно помещают в раздел «Литературная критика». Но здесь — кто их знает почему? — их выселили на другой конец магазина, в раздел «Философия», рядом со стеллажами «Исследований о женщинах». Я зашагал прямо к своей цели и тут заметил Жанну Франко — усевшись на корточки, она изучала книгу про мексиканских монахинь. Мне скажут: все это не имеет значения, да так оно и есть на самом деле, однако я предпочитаю не упускать никаких деталей. Жанну знают тысячи людей, поэтому нет смысла рассказывать, кто она такая. Мне кажется, она знала, что Борхес станет Борхесом, раньше, чем он сам об этом узнал. Жанна открыла новый латиноамериканский роман сорок лет назад, когда он мог вызвать интерес разве что у исследователей натурализма и региональной прозы. Я всего-то заходил к ней пару раз в ее квартиру в Верхнем Вест-Сайде, на Манхэттене, но она приветствовала меня как кого-то из самых близких знакомых. Я в общих чертах обрисовал Жанне тему своей диссертации и, по-моему, немного запутался. Трудно теперь сказать, сколько времени я пытался объяснить ей, что для Борхеса настоящими танго были только те, что написаны до 1910 года, когда их танцевали только в домах свиданий, а не те, что появились позднее, под влиянием парижской моды и генуэзской тарантеллы. Вне всякого сомнения, Жанна разбиралась в этом предмете куда лучше моего, потому что она извлекла из памяти несколько залихватских песен, названий которых теперь уже никто не помнил: «Я опасен», «Ножевая рана», «Споткнулся там, где не ходил», «Убиенный».

В Буэнос-Айресе живет необыкновенный субъект, который поет очень старые танго, сказала она мне. Не эти, но что-то в этом роде. Тебе бы надо его послушать.

Наверное, я смогу достать какие-нибудь его записи в «Тауэр рекордз», ответил я. Как его зовут?

Хулио Мартель. Ты ничего не сможешь достать, поскольку он за всю жизнь не записал ни куплета. Он не признает посредников между своим голосом и публикой. Однажды вечером мои друзья отвели меня в «Винный клуб», и он, хромая, поднялся на сцену и сел на скамеечку. Он плохо ходит, я не знаю, что у него с ногами. С ним пришел гитарист, и сначала он заиграл один — раздалась очень необычная мелодия, полная усталости. В самый неожиданный момент зазвучал голос Мартеля. Это было невероятно. Я как будто поднялась в воздух, а когда этот голос умолк, я не знала, как мне с ним расстаться, как вернуться к себе. Ты ведь знаешь, я обожаю оперу, обожаю Раймонди и Каллас, но то, что я испытала тогда, — это совсем иное, почти что сверхъестественное.

Как Гардель, рискнул я.

Ты должен его послушать. Он лучше Гарделя.

Этот образ прочно обосновался в моей голове и в конце концов превратился в навязчивую идею. Несколько месяцев подряд я не мог думать ни о чем другом, кроме поездки в Буэнос-Айрес — чтобы услышать этого певца. Я забирался в Интернет и читал все, что там было об этом городе. Я знал, какие там идут фильмы, какие спектакли, знал тамошний прогноз погоды. Меня как-то беспокоило, что при переходе из одного полушария в другое времена года меняются местами. Там листья опадали, а в Нью-Йорке я наблюдал, как они появляются из почек.

В конце мая 2001 года университетский центр последипломного образования предоставил мне свою стипендию. Другую стипендию я получил по Фулбрайтовской программе. На эти деньги я мог жить полгода — или даже больше. Хотя Буэнос-Айрес — город дорогой, банковские вклады там давали процентов девять — двенадцать. Я подсчитал, что этого мне хватит на съем меблированной квартирки в центре и останется еще на покупку книг.

Меня предупреждали, что перелет на крайний юг длится долго, однако в моем случае он длился безумно долго. Я находился в воздухе четырнадцать часов, а учитывая пересадки в Майами и Сантьяго-де-Чили, мое путешествие заняло двадцать часов. Я приземлился в аэропорту Эсейса, выжатый как лимон. Зона для иммигрантов была занята роскошным магазином такс-фри, поэтому всем вновь прибывшим приходилось выстраиваться в тесную очередь под какой-то лестницей. Когда я наконец выбрался с таможни, меня атаковали шестеро или семеро таксистов, предлагавших доставить меня в город. Я отбился от них с большим трудом. Обменяв свои доллары на песо — в то время они стоили одинаково, — я позвонил в пансион, который мне рекомендовали в иностранном отделе университета. Консьерж долго продержал меня на линии, чтобы в конце концов сообщить, что мое имя ни в каких списках не значится и что в пансионе свободных мест нет. Если позвонишь на следующей неделе, тебе, возможно, и повезет, бросил он под конец, нахально адресуясь ко мне на «ты», — как я узнал потом, здесь все так говорили.

Позади меня в телефонной очереди стоял неотесанный флегматичный парень и с удовольствием грыз ногти. Это было печально, поскольку пальцы у него были длинные и прямые, и неровные ногти их совсем не украшали. Бицепсы его еле-еле умещались под закатанными рукавами рубашки. Меня поразили его глаза: черные и влажные, такие же, как у Омара Шарифа.

Тебя вздрючили. Полный отсос, сказал мне парень. Они всегда так делают. В этой стране всё фуфло.

Я не знал, что ответить. Язык, на котором он разговаривал, был мне незнаком. К тому же его акцент не имел ничего общего с итальянскими переливами, характерными для аргентинцев. Вместо «с» он обходился легким выдохом. «Р», вместо того чтобы рокотать у него на нёбе, струилось сквозь плотно сжатые зубы. Я уступил парню место в кабинке, но он вышел из очереди и последовал за мной. В десяти шагах от телефона находилось справочное бюро, и я подумал, что там мне смогут предложить другие гостиницы по той же цене.

Если ищешь, где обосноваться, я тебе добуду шикарное место, не отставал парень. Такое светлое, с видом на улицу, за четыре сотни в месяц. Простыни и полотенца тебе будут менять раз в неделю. Ванная там общая, зато какая чистая! Что, согласен?

Не знаю, ответил я. На самом деле я хотел сказать «нет».

Для тебя я могу уговориться на триста.