Габриэль Маркес - Море, где исчезали времена

Габриэль Гарсия Маркес

Море, где исчезали времена

К концу января море становилось неспокойным, приносило к поселку груды мусора, и через несколько недель всем передавалось его дурное настроение. С этих пор все делалось как-то ни к чему, по крайней мере до следующего декабря, так что все ложились спать после восьми. Но в год, когда явился сеньор Эрберт, море не испортилось, даже в феврале. Наоборот, с каждым днем оно становилось все тише и светилось все сильней, а в первые ночи марта выдохнуло аромат роз. Тобиас это почувствовал. Кровь его была по вкусу крабам, и большую часть ночи он проводил, отпугивая их от постели, до тех пор пока ветер не начинал дуть с моря, и можно было наконец уснуть. За долгие часы бессонницы он научился различать малейшие изменения в воздухе. Когда он услышал запах роз, ему не нужно было открывать дверь, чтобы убедиться — это запах с моря. Встал он поздно. Клотильда разжигала огонь в патио[1]. Дул свежий бриз, и каждая звезда была на своем месте, однако над горизонтом их было бы трудно сосчитать — так светилось море. Выпив кофе, он ощутил привкус ночного запаха.

— Ночью, — вспомнил он, — произошло что-то странное.

Клотильда, разумеется, ничего не заметила. Она спала так крепко, что не помнила своих снов.

— Пахло розами, — сказал Тобиас, — и я уверен — запах шел с моря.

— Я не знаю, как пахнут розы, — сказала Клотильда.

В самом деле, так и было. Земля в поселке была сухой и бесплодной, на четверть из селитры, и лишь изредка кто-нибудь привозил букет цветов, чтобы бросить его в море, в том месте, куда опускали умерших.

— Так же пахло от утопленника из Гуакамайяля, — сказал Тобиас.

— Ну да, — усмехнулась Клотильда, — если запах приятный, можешь быть уверен, это море тут ни при чем.

И правда, море было недоброе. В то время как сети рыбаков приносили только жидкую грязь, на улицах поселка, во время отлива, было полно дохлой рыбы. Динамит же поднимал на поверхность только обломки былых кораблекрушений. Немногие женщины, остававшиеся в поселке, как и Клотильда, постоянно пребывали в раздражении. То же было и с женой старого Хакоба, которая в то утро встала раньше обычного, прибрала в доме и села завтракать с ожесточенным выражением лица.

— Моя последняя воля, — сказала она мужу, — чтобы меня похоронили живой.

Она сказала это, будто лежала на на смертном одре, хотя сидела за столом в комнате с большими окнами, сквозь которые струился и разливался по всему дому свет мартовского дня, Напротив нее, терпеливо снося обычный голод, сидел старый Хакоб, человек, любивший ее так сильно и так давно, что не понимал ничьих страданий, если только речь шла не о его жене.

— Я хочу умереть, зная, что меня похоронят в земле, как всех порядочных людей, — продолжала она, — Единственный способ быть в этом уверенной — уйти отсюда и умолять похоронить меня заживо.

— Не нужно тебе никого умолять, — сказал старый Хакоб как можно более спокойно. — Я сам с тобой пойду.

— Тогда идем, — сказала она, — потому что я умру очень скоро.

Старый Хакоб внимательно вгляделся в нее. Только глаза у нее оставались молодыми. Кости обтянуты кожей, и вся она подобна этой бесплодной земле, которая была такой с незапамятных времен.

— Сегодня ты выглядишь как никогда, — сказал он ей.

— Ночью, — вздохнула она, — я слышала запах роз.

— Пусть это тебя не беспокоит, — утешил ее старый Хакоб. — С нами, бедняками, это случается.

— Не в этом дело, — сказала она. — Я всегда молилась, чтобы меня заранее оповестили о смерти — хотела умереть подальше от этого моря. Запах роз в поселке — не иначе как знамение божие.

Старому Хакобу не оставалось ничего другого, как попросить ее подождать, чтобы уладить кое-какие дела. Когда-то он слышал, говорили, помрешь не когда припрет, а когда взбредет, и его всерьез обеспокоили предчувствия жены. Он даже задумался — если ее час настал, может, правда, стоит похоронить ее живой? В девять он открыл комнату, где прежде была лавка. Поставил у дверей два стула и столик с доской для шашек и все утро играл со случайными партнерами. С этого места ему видны были развалившийся поселок, облупившиеся стены домов со следами старой, изъеденной солнцем краски и полоска моря там, где кончалась улица. Перед обедом он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старый Хакоб не мог представать себе лучшего противника, чем этот человек, прошедший целым и невредимым две гражданские войны и только в третьей потерявший один глаз. Он нарочно проиграл ему одну партию, чтобы тот остался сыграть вторую.

— Вот скажите мне, дон Максиме, — спросил он, — Вы бы смогли похоронить свою жену заживо?

— Без сомнения, — сказал дон Максимо Гомес. — Поверьте — и рука бы не дрогнула.

Старый Хакоб озадаченно умолк. Потом, нарочно отдав противнику свои важнейшие шашки, вздохнул:

— Это я к тому, что Петра вроде собралась умирать.

Дон Максиме не выразил ни малейшего удивления.

— В таком случае, — сказал он, — вам не придется хоронить ее заживо.

Он «съел» две шашки и вывел одну в дамки. После этого устремил на партнера единственный глаз, увлажненный слезой грусти.

— А что с ней такое?

— Ночью, — объяснил старый Хакоб, — она слышала запах роз.

— Тогда должно умереть пол поселка, — сказал дон Максиме Гомес. — Целое утро все только об этом и говорят.

Старый Хакоб должен был приложить немало усилий, чтобы снова проиграть, не обидев его. Он убрал стол и стулья, запер лавку и отправился искать кого-нибудь, кто слышал запах роз. Но только Тобиас мог подтвердить это с уверенностью. Так что старый Хакоб попросил его зайти к ним, как бы случайно, и все рассказать его жене. Тобиас согласился, В четыре часа, принарядившись по случаю визита, он появился на внутренней галерее, где жена старого Хакоба целый день трудилась, готовя мужу одежду для траура. Он вошел так тихо, что женщина вздрогнула.

— Боже милостивый, — вскрикнула она, — я уж думала — это архангел Гавриил.

— Видите теперь, что ошиблись, — сказал Тобиас. — Это я, пришел рассказать вам кое-что.

Она поправила очки и снова принялась за работу.

— Знаю я, что… — сказала она.

— А вот и нет, — сказал Тобиас.

— Ночью ты слышал запах роз.

— Откуда вы знаете? — растерялся Тобиас.

— В мои годы, — сказала женщина, — у человека столько времени для размышлений, что можно стать ясновидящей.

Старый Хакоб, подслушивавший за перегородкой в комнате за лавкой, выпрямился пристыженный.

— Что скажешь, жена? — крикнул он из-за перегородки. Он обошел вокруг и появился на галерее. — Значит, это не то, что ты думала.

— Этот парень все выдумал, — сказала она, не поднимая головы, — Ничего он не слышал.

— Было около одиннадцати, — сказал Тобиас, — я отгонял крабов.

Женщина дошила воротник.

— Выдумки, — повторила она. — Все знают, что ты лгун. — Она перекусила нитку и посмотрела на Тобиаса поверх очков, — Одного не пойму — так старался: ботинки почистил, волосы напомадил — и все для того, чтобы прийти и показать, что не очень-то ты меня уважаешь.

С этого дня Тобиас начал следить за морем, Он повесил гамак на галерее, в патио, и ждал ночи напролет, с удивлением прислушиваясь к тому, что происходит в мире, когда все спят. Много ночей подряд он слышал, как отчаянно скребутся крабы, пытаясь добраться до него по стойкам гамака, и еще много ночей прошло, прежде чем они устали от своих попыток. Он узнал, как спит Клотильда. Оказывается, она издавала свист, похожий на звук флейты, который становился тоньше по мере нарастания жары и тихо звучал на одной ноте в тяжелом июльском сне. Поначалу Тобиас наблюдал за морем, как это делают те, кто хорошо его знают, — глядя в одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет. Видел, как оно мутнеет, становится пенным и грязным и выплевывает горы отбросов, когда сильные дожди полощут его расходившиеся кишки. Мало-помалу он научился следить за ним, как это делают те, кто знают его лучше, — может быть, даже не глядят на него, но не забывают о нем даже во сне. В августе умерла жена старого Хакоба. Утром ее нашли в постели мертвой, и, как всех остальных, пришлось бросить ее в море без цветов. А Тобиас все ждал. Так сильно, что ожидание стало смыслом его жизни. Однажды ночью, когда он дремал в гамаке, ему почудилось, как что-то в воздухе изменилось. То появлялся, то исчезал какой-то запах, как в те времена, когда японский пароход вывалил у самого порта груз с гнилым луком. Потом запах устоялся и уже не исчезал до рассвета. И только когда стало казаться, что его можно взять в руки и показать, Тобиас спрыгнул с гамака и вошел в комнату Клотильды. Он несколько раз встряхнул ее.

— Вот он, — сказал ей Тобиас. Клотильде пришлось пальцами раздвинуть запах, как паутину, чтобы приподняться. Потом она снова упала на теплую постель.