Дэвид Бэддиэл - Сука-любовь

Дэвид Бэддиэл

Сука-любовь

Посвящается Сюз Готье-Смит, Руфь Пикарди и Симону Лазарусу

Если принцип постоянства Фехнера действительно управляет жизнью, которая есть не что иное, как постепенное нисхождение к смерти, то именно Эрос и сексуальные инстинкты заявляют свои права, удерживая снижающийся уровень… Это объясняет схожесть состояния, которое следует за полным сексуальным удовлетворением, с процессом умирания, а также тот факт, что смерть совпадает с актом копуляции у некоторых животных низших видов.

ПРОЛОГ

Раньше я часто рассказывал эту историю.

В начале девяностых я пошел с Адамом, моим приятелем по колледжу, на «Генри: портрет серийного убийцы» в «Феникс синема», расположенном в Ист-Финчли. Это не был обычный показ. Лондонский журнал «Тайм-аут» устроил специальный просмотр с последующей дискуссией, которую возглавляли двое: сторонник цензуры и, соответственно, ее противник. К ним присоединился журналист «Тайм-аут», первым написавший рецензию на фильм. Зал был набит битком, и после просмотра кипели страсти. Я помню, неожиданно поднялась женщина в фиолетовой шляпке, сидевшая на два ряда впереди нас, и дрожавшим от гнева голосом начала поносить журналиста. Она кричала, что в его рецензии не было сказано, насколько этот фильм тяжелый. Она прочитала ее, пришла на просмотр и теперь чувствует себя шокированной, даже вывалянной в грязи после всех этих сцен убийств и членовредительства, свидетельницей которых ей пришлось стать. «Вам следовало предупредить нас», — начала она говорить, когда мужской голос с задних рядов прокричал: «А какого хрена ты еще ожидала: фильм вроде бы называется не „Генри — слоненок“?»

Все вокруг засмеялись. Я хочу сказать, что, действительно, стоял громкий смех, несдерживаемый хохот. Даже на лице женщины в лиловой шляпе промелькнула улыбка.

Что касается меня, я не мог перестать смеяться; пятнадцать минут спустя, когда все вокруг уже углубились в самодовольные разглагольствования о сбалансированности взаимодействия зрителя и автора, я все еще хихикал, сдерживая дыхание, уставившись в заплеванный окурками багровый пол с россыпями попкорна. Мне кажется, что я в большом долгу перед тем мужчиной; я думаю, что то был момент, когда восьмидесятые отпустили меня или, по крайней мере, их серьезность отпустила меня.

Недавно я встретил Адама: мы вспомнили об этом случае, и Адам сказал мне, что мужчина, тот, который крикнул, что фильм называется не «Генри — слоненок», умер. Оказалось, что тот был другом его приятеля, и Адам совершенно случайно узнал, что тот умер, но не знал от чего.

И теперь я не могу больше рассказывать эту историю. По крайней мере, так, как раньше. Это, похоже, вторая волна серьезности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Лето — Осень, 1997

Когда любовь проходит, она вспоминается не как любовь, а как что-либо еще.

ВИК

Он трахнул ее первый раз в день, когда погибла принцесса Диана. Конечно, он думал об утешительном сценарии и до того. Какой-нибудь серьезный вопрос, который он сможет разрешить: проблемы с Джо, болезнь ее матери, к сожалению, вряд ли излечимая, что угодно. Но Эмма, как назло, была зоной, свободной от проблем: даже учитывая состояние ее матери, можно было всегда ручаться за то, что Эмма весела и бодра. Когда она открывала дверь, то выглядела так, будто только что смеялась, ее лицо было в смешливых морщинках от шутки, бесследно растворившейся в безмолвном эфире. Вик представлял, как его рука в утешительном жесте оказывается на ее плече, продвигается, чтобы погладить ее, или нет, лучше все же объятие, при котором, когда размыкаешь его, лица находятся на довольно близком расстоянии для того, чтобы… Он думал об этом, но ему ничего не светило, потому что она никогда не грустила.

И вот: воскресенье, тридцать первое августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года. В восемь часов тридцать минут Тесс разбудила его звонком из Парижа. Она возвращалась ночным поездом из Марселя с дегустации (эта партия, сказала она, распахнет для них рынок, она раскопала какой-то неописуемый виноградник на юге, где бутылки были, как лафиты, и всего лишь за десятую часть их реальной стоимости), когда какой-то жандарм, вылитый Питер Селлерс (дайте ему только шляпу и шейный платок, и вот он уже в каком-нибудь иностранном легионе, весь при делах) осторожно постучал, а точнее, по-киношному стильно пробарабанил в дверь ее купе. С мутным взглядом, по-видимому, из-за похмелья, подружка Вика перевернулась и, не слезая с верхней полки, откатила дверь влево: долговязая женщина с всклокоченными волосами и в футболке размера XXL с надписью «Смерть феям», очевидно, была не тем образом, который представлял себе жандарм в тот момент, когда принял решение сообщить пассажирам-англичанам ужасную новость.

— Vous-êtes anglais?[1] — спросил он поспешно дрожавшим от волнения голосом.

— Oui,[2] —ответила Тэсс, жмурясь от белого света, бившего из вагонного окна за спиной жандарма.

Пауза, довольно эффектная. Он перевел дыхание:

— Lady Diana… — Как много людей произносили это «Леди Диана» так… «Проникновенно» — первое слово, приходящее на ум. — Elle est morte![3]

Еще одна пауза, но на этот раз лишенная какого-либо значения, просто было непонятно, что еще можно сказать или сделать. Они глядели друг на друга, пока Тесс, как она рассказала Вику, не пробормотала: «Um… merci»[4] — и не закрыла стеклянную дверь.

Они посмеялись над жандармом, представляя, как он стоял удрученный перед закрытой дверью в нерешительности, может быть, собираясь с духом, чтобы двинуться к следующему купе в надежде, что другие пассажиры примут известие с большим пониманием исторического момента. А потом Тэсс сказала, что останется в Париже еще на несколько дней, потому что Англия собирается сходить с ума.

Вик провел то воскресенье, делая то же, что и вы. Он смотрел телевизор день напролет, устало вглядываясь в слезы, накопившиеся в глазах Мартина Льюиса, и ожидая оглашения свидетельств заговора, только что открывшихся новых подробностей. Он сидел в большом кресле в своей маленькой квартирке на Сайденем-хилл и получал передозировку смерти Ди. Он совсем не думал об Эмме, разве только в том смысле, что можно было бы позвонить и поговорить с ней или с Джо об этом — это привнесло бы свежую струю в нагнетание страстей, — и тут зазвонил телефон, и это была она.

— Привет, — сказала она, и тут же он явственно почувствовал то усилие, с которым она смогла выдавить через ком в горле этот короткий звук.

— Привет. С тобой все оʼкей?

— Не совсем. Я могу к тебе заглянуть?

Смешно, но он не понял тогда, чем это она могла быть расстроена. Он не знал еще, что люди, обычные люди, почувствуют утрату, что все их маленькие горести сольются в одно общее горе; он лишь подумал: «Что случилось?» — но не спросил вслух, потому что впереди уже заискрилась радужная перспектива.

— Да, конечно. Я буду дома целый день.

Вик любил, когда он мог сказать это, зная наверняка.

Когда Вик открыл дверь, то увидел ее, всхлипывающую, с красными глазами. Она спросила его:

— Бог мой, Вик, ты плакал?

Он не плакал, совсем. Он мог позволить себе прочувствовать пару наспех смонтированных музыкальных роликов, и то только ради разнообразия. Но плакать — ни за что.

То, от чего он действительно страдал, называлось сенной лихорадкой. Она несколько затянулась тем летом, начавшись в мае. Первая фаза: ощущение щекотки прямо под кожей лица, сдерживаемое антигистаминами. Затем, где-то в середине июня, — вторая фаза: цветочная пыльца, принесенная с полей, превращает нос в источник слизи, и никакие таблетки, или спреи, или потенциально опасные для жизни инъекции не могут этого остановить. К сентябрю, несмотря на то что облака пуха от одуванчиков летают повсюду и улицы просто забиты этим пухом, быть аллергиком становится уже терпимо. Но в том году по непонятным причинам, может, из-за того, что лето наступило вовсе не в июле, а едва приковыляло к августу, пыльца еще носилась в воздухе, и даже в сентябре было несколько дней, когда нос Вика напоминал вулкан, извергающий сопли. Однако тридцать первого августа доставалось в основном его глазам: они так зудели, что указательные пальцы, в полной готовности почесать их, были постоянно согнуты крючком.

Вик страдал от сенной лихорадки с того самого дня, как впервые узнал, что это такое, и он яростно, с проклятиями ненавидел это свое состояние, эту нестерпимую чесотку; и он никак не мог ей простить того, что «Патология» — восходящая рок-группа, которой он посвящал большую часть своего времени в конце восьмидесятых — была вынуждена отказаться от обещавшего стать прорывом в рок-музыке запила в «Гарадж» в тысяча девятьсот девяностом только из-за того, что он, постоянно чихая, не мог играть на гитаре.