Майкл Толкин - Игрок

Майкл Толкин

Игрок

Эта книга не была бы написана без добрых советов Венди Мозель и Луиса Бергера.

Эта книга посвящается Хорасу Беку и Ольге Смит, двум хорошим учителям

Старуха, что с ведром пришла,

Что тряпкой лестницу скребла,

Красоткой Абишаг была.

Не хуже голливудских див!

Такую разницу открыв,

Покажется, что это миф.

Не лучше ль рано умереть!

А если суждено стареть -

Достойно в мир иной смотреть.

Накопленные деньги впрок,

Высокий титул – в нужный срок

Ответят на любой упрек.

Кому-то истина важна,

Кому-то искренность нужна,

Она и вам помочь должна.

Та слава, что была вчера,

Всего лишь – угли от костра.

И вам забыть о ней пора.

Достойно подвести итог

И разделить последний вздох

С друзьями в мире – дай вам бог!

Ни вам, тощие журналы и смуглые альманахи с вашими пытливыми потугами на муравьиную помпезность, ни тебе, экспериментальный театр, навеки связавший Эмотивную Реализацию с Поэтическим Озарением, ни тебе, расфранченная опера, тривиальная, как ухо (пусть ты и дорога моему сердцу), а тебе, индустрия кино, признаюсь я в любви!

В моменты кризиса мы все должны заново решать, кого мы любим.

Глава 1

Как и подозревал Гриффин, в кабинете Левисона шло совещание, на которое его не пригласили. С дорожки, огибающей административное здание, ему была видна спинка дивана в кабинете Левисона на втором этаже. Может быть, совещание уже закончилось? Левисон обменивался с кем-то рукопожатием, Гриффину не было видно, с кем именно. Он понимал, что наблюдает за концом своей карьеры, и не мог решить, идти ли ему к себе в кабинет или вернуться в просмотровый зал, откуда он только что вышел. Оттуда он мог бы позвонить Джан, своей секретарше, чтобы узнать, нет ли для него сообщений. Если пойти прямо в свой кабинет, надо проходить мимо кабинета Левисона, а он не хотел, чтобы Силия, секретарша Левисона, стала свидетельницей его позора. А это было не что иное, как позор.

Он смотрел на записную книжку у себя в руках и тихо ненавидел Левисона, из-за которого она там оказалась. Левисон попросил его глянуть режиссерский дебют британского продюсера, его старого приятеля. И Гриффин, из уважения к Левисону и его друзьям, уделил картине максимум внимания: Левисон объяснил, что у него самого не было времени посмотреть фильм до встречи с режиссером. Может быть, Левисону было наплевать и на фильм и на своего старого приятеля? Во всяком случае, он не нашел времени посмотреть картину сам. Двадцати одной минуты просмотра Гриффину было достаточно, поскольку ничего существенного за это время не произошло. Но он остался в темном просмотровом зале, так как понимал, что Левисону нужно было убрать его с глаз долой на несколько часов. Исчезать в нужный момент Гриффин умел. Однажды он улетел прятаться в Париж, когда выходил на экран фильм, который он курировал. Фильм был чудовищный, и он хотел укрыться от позора. Это было всего год назад, когда его прочили в наследники. Все думали, что дни Левисона сочтены, но Левисон удержался.

Он вернулся в просмотровый зал. Открыв дверь, увидел телевизионщиков, которые собирались смотреть отснятый вчера материал. Он никого не знал по имени, но они его хорошо знали. Он извинился за вторжение; кто-то спросил, не хочет ли он остаться. Это была откровенная лесть, и он закрыл дверь. Зал напротив был незанят. Он позвонил Джан.

– Офис Гриффина Милла.

– Это я. – Голос звучал глухо, словно что-то застряло в горле.

– Вам пришла еще одна открытка. Может быть, стоит позвонить Уолтеру Стакелу?

Стакел был начальником службы безопасности на студии.

– И что там написано теперь?

Он ждал, пока Джан копалась в ворохе почты на своем столе.

– На ней написано: «Ты обещал связаться со мной. Я все еще жду».

– Что изображено?

– Это шуточная открытка. На ней тележка, запряженная мулами, в тележке огромный арбуз. Это шутка. На открытке надпись: «У нас в Техасе они большие». Послушайте, Гриффин, давайте я позвоню Уолтеру.

– Не надо. Вы говорите, арбуз? Кажется, я знаю, от кого это пришло.

– Скажите мне.

– Если я скажу вам, вы расскажете Силии, и тогда будут знать все.

– Ну и что? Кто бы это ни был, это он похож на придурка, а не вы.

– Поверьте мне. Это заразительно.

– Что именно? Выглядеть дураком?

– Совершенно верно. Более того, я знаю, кто автор. Это или Аарон Джонас или Стив Бейлен. Скорее всего, Бейлен.

– He думаю, – сказала Джан. – Вряд ли открытки посылает агент. Мне кажется, ваш таинственный корреспондент – автор. Если вас интересует мое мнение.

Гриффин знал, что это был автор. Открытки начали приходить с месяц назад, по нескольку в неделю. А вчера он обнаружил одну из них в домашнем почтовом ящике. Сейчас она лежала у него в кармане. Он предположил, что за ним следили, когда он возвращался домой. У друзей есть его адрес, но эта открытка не от друга. Почему он не позвонил Уолтеру Стакелу? Почему он так его боится?

– Поверьте, Джан, это кто-то из моих придурков-друзей развлекается. Сменим тему. Кто-нибудь мне звонил?

– В кабинете Левисона идет совещание всех руководителей отделов. Вас не приглашали.

– Это не имеет отношения к звонкам.

– Я подумала, вам следует знать.

– Меня уволили?

– Кто знает…

Они попрощались.

Был март, и когда Гриффин вышел из здания, где располагались монтажные студии, улицы вокруг съемочных павильонов были пусты. Он сам не знал почему, но его приводила в восторг мысль, что именно в этой неподвижности был весь Голливуд; он смутился этого волнения, вызванного пустотой. Не было ни орд индейцев, ни наполеоновских войск, ни вообще какого-либо намека на действие. Почти все говорили, что терпеть не могут резкий желтый свет, отражающийся от высоких стен съемочных павильонов, но Гриффина не раздражало это затишье. Ему нравилось чувство расщепления сознания, которое он всегда испытывал в жаркий полдень. Это напоминало ему марихуану, приятный ужас полуденного дурмана, помогающий раскрыть сущность вещей. Жаркие дневные часы в Бербанке дарили ему космический опыт, поскольку были лишены цели, ибо единственной целью, которая в каком-то смысле давала надежду на спасение, были деньги, карьера и власть. В каком смысле? – спрашивал он себя. В том смысле, что если Судный день – это единственная причина существования совести, тогда неприятное чувство, разбуженное ярким светом полдня, является отголоском окончательного раскаянья.

Теперь он был крепко зол на автора, посылавшего ему открытки. Он достал из кармана вчерашнюю. «Ночной Париж», Эйфелева башня, окруженная овальными врезками: Мулен-Руж, фонтан и Нотр-Дам. И на обороте – надпись, отпечатанная на машинке, так что буквы прорвали тонкую пластиковую пленку: «Ты обещал со мной связаться. При встрече я изложил свою идею, ты сказал, что тебе нужно подумать, и обещал со мной связаться. Так что?»

На первой открытке надпись была короткой: «Ты сказал, что сам со мной свяжешься». Почерк был ровный, буквы немного крупноватые и с наклоном, но не эксцентричные, выведенные аккуратно. Таким почерком обычно пишут любовные письма, показанные крупным планом в фильме. Открытка в стиле начала 1950-х годов, женщина на пляже в Форт-Лодердейле под ярким оранжевым зонтиком. На лице экстравагантные очки и неестественная улыбка. Ее бы порадовало, подумал Гриффин, что наконец на нее смотрит крупная голливудская шишка. Через несколько дней пришла другая открытка, глянцевое изображение Эйфелевой башни. Надпись сообщала: «Я жду твоего звонка». Через день пришла третья с одной короткой фразой: «Так что?» На открытке была изображена укороченная версия «Боинга-747» – «Новое пополнение рядов „Юнайтид эрлайнз"».

После этого было еще три открытки, все без надписи.

На другой стороне улицы он увидел Мэри Неттер и Дрю Познера из отдела маркетинга и приготовился к их жизнерадостному натиску. Дрю замахал рукой, как пятиклашка-отличник, которому не терпится, чтобы его вызвали к доске.

– Привет, господин вице-президент, – сказал он.

Гриффин приподнял воображаемую шляпу.

– Как круто, – сказала Мэри.

У Мэри были короткие волосы: в прошлом месяце это была самая популярная стрижка. Однажды на вечеринке Дрю спросил Гриффина, не возникает ли у него желания потереться членом о голову Мэри. Смех Мэри смутил Гриффина, и он объяснил это своим недостатком – неспособностью к игре.

Совещание у Левисона закончилось, Гриффину была видна спинка опустевшего дивана у окна. Он обошел здание, чтобы попасть к себе в офис, минуя Силию. Конец его карьеры был неминуем. Будет другая работа, другие студии, но ореол вокруг него был, вероятно, утерян. И ему уже не суждено возглавить производственный отдел, по крайней мере крупной студии, ни этой, ни «Юниверсал», ни «Дисней», ни «Колумбия», ни «Парамаунт», ни «XX век – Фокс». Только у этих студий остались собственные павильоны и открытые съемочные площадки. Только там можно сказать, указывая на здание: «Здесь была гримерка Алана Лэдда[1]» или «Здесь мы снимали „Воспитание Крошки"[2]». А если он был немного сентиментален и получал удовольствие от истории этих зданий, разве это кому-нибудь мешало? Интересно, если бы Автор знал, что он терпел Левисона весь этот трудный год, потому что не хотел уходить со студии, не пожалел бы он Гриффина хоть немного, не увидел бы в нем просто человека, имевшего множество причин чувствовать себя несчастным? Разве Автор не понял бы, что даже предложи Гриффину прекрасную работу и должность директора компании, располагающейся в многоэтажном здании в Сенчури-Сити или в Беверли-Хиллз, он вряд ли бы согласился, и что одна мысль об этом делала его несчастным? «Орион» и «Три-Стар» – крупные компании, расположенные в офисных зданиях. Какая разница, где они расположены? Для него это важно, и он не мог побороть грусть от того, что скоро ему придется расстаться с настоящей студией, с настоящими воротами, с парковкой, где его имя написано краской на бетонном полу при въезде в подземный гараж. Он не понимал, как можно снимать фильм в офисном здании. Это была еще одна сентиментальная мысль, но он взял себя в руки и отогнал ее. А может, он недостаточно сентиментален. Были бы фильмы студии лучше, если бы он был еще сентиментальнее? Он как сороконожка, которая пытается понять, как она ходит. И наверняка оступится.