Дина Рубина - Белый осел в ожидании Спасителя

Дина Рубина Белый осел в ожидании Спасителя Иерусалимские холмы

В одном только Иерусалиме востоков и западов множество

Иегуда Галеви. «Кузари»

1

Когда в апреле весь Иерусалим вспыхнул индийской сиренью, дочь потащила меня гулять в Немецкий Посад.

Мошава Германит , когда-то сельские угодья: старые каменные дома, выстроенные с немецким тщанием крепкими хозяевами. Они называли себя темплерами, эти колонисты, искали здесь благости, ждали второго пришествия Христа, попутно засевая Святую землю цветами и злаками.

Но ко второй половине девятнадцатого столетия – когда они явились сюда со своими плугами, граблями, семенами и земледельческой хваткой – Мессия по-прежнему запаздывал. Пламенные протестанты обнаружили себя на оставленных Богом задворках Оттоманской империи.

Впрочем, турки не препятствовали заселению немцами пустынной земли, и те налегали на плуги, собирали урожай, строили основательные виллы простой местной архитектуры – дом-сундук под черепичной крышей, стрельчатые улетающие окна.

Устраивались на века: подготавливали строительство Храма Обновленной Веры.

Одновременно с немцами здесь устраивались на века и еврейские поселенцы. Те тоже явились из своих одесских и николаевских гимназий с земледельческими справочниками и технологиями осушения малярийных болот; множество бывших гимназисток в пенсне и без сгорели в лютой лихоманке при возведении Храма Возрожденного Государства.

А между тем, на новые виноградники, поля и апельсиновые плантации в поисках работы потянулись с дальних окраин империи нищие арабские кланы: старуха-история с присущей ей рассеянной небрежностью завязывала очередной гордиев узел.

Все очень тесно здесь переплелось. Жестокие объятия корней цементируют местную почву.

Темплеры с немецкой деловитостью поддерживали вполне добрососедские отношения и с евреями, и с арабами. Многие из них посылали детей учиться в еврейские гимназии и сельскохозяйственные школы. Увы: впоследствии среди офицеров СС были и такие, кто прекрасно владел ивритом, языком своего детства.

Всякий раз, когда я брожу вдоль поэтичных ресторанчиков, ювелирных и антикварных лавок, дорогих бутиков и вилл Немецкого Посада, я невольно думаю о людях, что укладывали мощные тесаные камни, подводили стены под высокие крыши. И не то, чтобы след их простыл – в этом воздухе теплятся и слоятся все следы, силуэты и жесты, угасшие звуки виолончели и флейты, что когда-то неслись из высоких венецианских окон по соседству; он кишит призраками, иерусалимский воздух этой местности, Долины Духов; но все же эманация темплеров угасает под грузом их тяжкой вины: в свое время немецкая община Святой земли встретила ликованием приход Гитлера к власти. В середине прошлого века с ними случилось то, что, конечно, может случиться с любым народом, но почему-то стряслось именно с немцами: не сработал тот главный предохранительный клапан, ответственный за баланс между силами добра и зла. И освобожденное зло всей немыслимой тяжестью адских мегатонн хлынуло, сметая с лица народа божественные черты, обнажая оскаленную пасть Сатаны.

Темплеров Святой земли закрутил дьявольский смерч: юноши их маршировали, выбрасывая руки в римском приветствии, газета «Гитлерюгенд» прочитывалась от корки до корки местными пылкими патриотами Германии, пока британцы, владевшие в те годы мандатом на Палестину, не выкинули из страны марширующих энтузиастов.

– Смотри, – сказала дочь, – открыто кладбище!

И правда, калитка в железных воротах старого христианского кладбища Долины Духов была приотворена, словно минуту назад кто-то проник туда с тайными намерениями, забыв отсечь преследователей закрытой калиткой. И мы немедленно к этой щели подались, воровато заглянули и юркнули внутрь.

Я оказалась здесь впервые. Небольшой прямоугольный участок земли с двумя-тремя десятками надгробий, разбросанных как попало, был почти сплошь покрыт густой по весне яркой травой и присыпан желтыми горстями сурепки.

А в центре участка на деревянной скамье под цветущим деревцем индийской сирени кайфовал на солнце какой-то восточный человек, вначале принятый нами за кладбищенского нищего, – может, потому, что держал в руке железную кружку. Он издалека улыбнулся нам и даже слегка поклонился.

Потом выяснилось, что в кружке остывал кофе. А Меир – так звали восточного человека – состоял при кладбище смотрителем. Но разговорились мы у могилы Славы Курилова.

Я и не знала, что Слава похоронен именно здесь. Прочитала надпись на камне, ахнула, всплеснула руками, как будто углядела в траве редкую монету, и стала рассказывать дочери, что это был за человек, Слава Курилов. О его безумном плане побега с советского корабля, о том, как трое суток он плыл в океане, о его жизни здесь и о смерти в водолазном скафандре – видать, все же на роду ему была написана погибель в воде! – в озере Кинерет.

И пока рассказывала, заметила, что нищий поднялся со скамейки и с кружкой в руке направился к нам. Я достала кошелек и вытащила монету. Если человек просит, говорит мой папа, надо дать. На сей счет выучка у меня железная.

Но замешкалась, и слава богу, он заговорил с нами за несколько шагов, и по тону, по улыбке – хозяйской, пригласительной – я поняла, что он отнюдь не нищий, а наоборот, до известной степени владетель этого уютного дворика, со всех сторон стиснутого домами Долины Духов.

– Это Слава, Слава! – говорил он, приближаясь и покачивая, баюкая кружку, чтобы напиток быстрее остыл. – Ты знаешь Славу?

И минут через десять оживленного разговора мы уже накоротке познакомились с Меиром, что сидит на этом кладбище сорок лет.

– Я сорок лет, а до меня мой отец сидел… Я здесь со всеми знаком.

– А отец-то как сюда попал?

– Он из Персии пришел, пешком. Тогда в Иерусалим все бедняки пешком шли. Персию знаешь? Город такой, Шираз?

– Да кто ж его не знает… – Я не стала уточнять, что знаю Шираз исключительно по русской поэзии.

– Вот, из Шираза пять месяцев шел в Иерусалим, совсем отощал. По пути что не отобрали, то на еду обменял. Худой был, как верблюжья колючка… И здесь на рынке его подобрал господин Шульц, Корнелиус Шульц. Уважаемый человек был, землемер. Вот он отца к этой должности и приставил. У них как раз тогда умер старый смотритель могил… А ты, выходит, знаешь Славу? Видишь, какая у него отличная плита. Он доволен. Красиво жил, красиво плыл и умер красиво… И вдова у него красивая. Я со всеми здесь знаком! – Он говорил, широко поводя рукой на зеленые травянистые лужайки, ничем не помеченные, ни камнем, ни крестом. – Со всеми. Всюду здесь люди! – И глазами улыбался: – Всюду люди! И какие люди! Здесь простых нет. Нет! Правда, не у всех наследников есть деньги поставить памятник… Да и наследники не у всех есть. Миллионеров здесь не найдешь, нет. Вон там, у забора, лежит святая женщина. Подбирала сирот, разных сирот, и тех, что выжили после лагерей, и других. Для нее не было слов «нация», «кровь». Арабский ребенок, еврейский ребенок… Только жизнь ребенка, только жизнь… А напротив, через дорожку, лежит протестантский священник. Приехал сюда еще до войны, а потом в Германии погибла у него вся семья – они прятали евреев. На них донесли соседи… лагерь-шмагерь… как это водится. И все они улетели в небо, а он теперь с ними, благословен Господь.

– Но… как же… как можно понять, где захоронение? – спросила дочь. – Здесь же вокруг просто трава.

– У меня есть карта, – ласково и доверительно объяснил он, словно признавался во владении картой Острова Сокровищ.

– А там?.. – Дочь кивнула в сторону высокого каменного забора, меж крупными камнями которого вился богатым зеленым плюшем молодой мох. – Еще один участок?

– Там кладбище темплеров! – сказал Меир важно. – Это тоже все мое. Хотите, открою ворота? Я редко кого туда пускаю, но вы такие симпатичные. Подождите, только возьму ключ и запру офис. – Он поставил свою кружку на вертикальную плиту из розоватого, с бордовыми прожилками, камня и направился в угол двора, где к стене лепилась сторожка, похожая на собачью будку в человеческий рост. И через минуту вышел оттуда с большим железным ключом, нарочито бутафорским, с вензелями и узорной бородой – таким скупые волшебники в детских фильмах запирают свои сундуки.

Железную кружку с остывшим кофе он не забыл, прихватил с собой и дал подержать Еве, пока запирал калитку, а затем отворял – тем же ключом! – ворота кладбища темплеров.

Мы вошли и очутились в ином пространстве.

Этот участок был больше и полутора веками старше соседнего, с которым сросся каменной стеной, прошитой мшистыми шнурочками. И несмотря на то, что разновеликие памятники теснились всюду, подпирая друг друга плечами и едва не срастаясь спинами и боками, казался просторней и величественней.