Пэт Конрой - Обрученные с Югом

Пэт Конрой

Обрученные с Югом

Посвящаю эту книгу жене и другу, писательнице Кассандре Кинг, которая, как никто другой, содействовала тому, чтобы этот труд увидел свет. По-моему, она лучшее, что было взращено на фермах Алабамы.

Пролог

Речная обитель

Речной обителью назвал этот город мой отец.

Речь идет о городе Чарлстон, штат Южная Каролина, а мой отец был его уроженцем и обожал свой город до рези в глазах, которую испытывал, гуляя по извилистым узким улицам. Чарлстон был делом жизни моего отца и его увлечением, предметом тихого помешательства и главной его любовью. Вместе с кровью отцовская страсть передалась мне, я до сих пор ею болен и выздоравливать не хочу. Я родился и вырос в Чарлстоне. Две реки, Эшли и Купер, своим течением определили течение всей моей жизни на этом благословенном полуострове.

Я берегу хрупкую фарфоровую красоту Чарлстона, как ракушку с тонкими полупрозрачными створками. Душа моя приобрела очертания полуострова, прокаленного солнцем и орошенного водами двух рек. Каждый день меня питают своей энергией высокие приливы, послушные прихотям и ритмам полной луны, встающей над Атлантическим океаном. Я проникаюсь покоем, когда вижу ряды пальмовых деревьев, которые несут стражу на набережной у озера Колониал-лейк, или слышу раскаты колокола церкви Святого Михаила, которые разносятся по Митинг-стрит над деревьями, где обитают цикады. С раннего детства я всей кожей ощущаю, что принадлежу к числу неисправимых существ, именуемых чарлстонцами. С удивлением я осознал, что мое рождение в этом городе — скорее призвание, чем дар, это моя судьба, а не мой выбор. Я почитаю за великое счастье быть уроженцем одного из прекраснейших городов Америки, не хвастливо задранного вверх, отполированного и напомаженного, а невысокого, прихотливо сотканного, чуждого всему показному, кричащему, выпирающему. И пусть Чарлстон выглядит старомодным, как муслин и смокинг, сдержанность он предпочитает бахвальству.

Мальчиком я мог на заднем дворе собственного дома наловить корзину голубых крабов, связку камбалы, дюжину окуней и садок белых креветок. И все это не выходя из города, завораживающего, как музыка заклинателя змей, волшебного, узорчатого и причудливого. Чужак замирает здесь от восторга, а местный — от гордости. В укромном уголке вы наталкиваетесь на решетку, ажурную, как кружево, на винтовую лестницу, изящную, как мачта. В глубинах городских садов вас обступают жасмин, камелии и множество иных цветов, будто украденных из Эдемского сада просто из любви к красоте и забавы ради. На кухнях плиты сияют от счастья, пока баранина маринуется в красном вине, готовится соус для салата, крабовое мясо пропитывается хересом, заварной крем доходит на огне, а сливочные бисквиты остывают на столе.

Из-за искреннего и благотворного пристрастия к кулинарии, садоводству, архитектуре чарлстонцы придерживаются убеждения, что умение жить хорошо является для человека и гражданским долгом, и нормой поведения. Чарлстон накладывает удивительный отпечаток на всех, кто вырос в нем. Все, о чем я расскажу вам, предопределено Чарлстоном, им рождено, а подчас им разрушено. Но в разрушениях виноват не город — виноват я сам. Каждый отзывается на красоту по-своему. И при всей своей власти Чарлстон не всегда может спасти человека от самого себя. Зато Чарлстон в высшей степени терпим к странностям и причудам. В этом аристократизме много хорошего вкуса, который проистекает из понимания, что Чарлстон пребудет вечно, а мы здесь — только гости.

Мой отец был невероятно талантливым преподавателем естественных наук, который умудрился превратить пляж на острове Салливан в лабораторию, словно предназначенную для его занятий и затей. Он мог поймать морскую звезду или описать страдания последних минут жизни какой-нибудь устрицы на расстоянии сотни ярдов от того места, где мы стояли. На Рождество он выкладывал узоры из похожих на браслеты скорлупок брюхоногих моллюсков. В нашем саду он показывал мне листья базилика, под которыми откладывают свои яйца божьи коровки. В парке «Конгари»[1] он открыл новый вид саламандр, названный впоследствии его именем. Не было такой бабочки, которая залетала в нашу жизнь и которую отец тут же не распознал бы по окраске. По ночам он часто сажал нас с братом Стивом в лодку и, отплыв в Чарлстонскую гавань, учил узнавать созвездия. Он относился к звездам с нежностью, как будто они были детьми, его возлюбленными, дарованными ему Господом. С каким чувством отец показывал нам Большого Пса, Стрельца, Лебедя, или Андромеду — прикованную к скале женщину, или Кассиопею — женщину на троне! Мой отец превращал звездное небо в источник непосредственного изумления.

— Смотрите, каков Юпитер сегодня! А вот и красный Марс! Не правда ли, Венера нынче особенно свежа?

Наделенный необычайной остротой зрения, отец вскрикивал от радости безлунными ночами, когда звезды подмигивали ему, как загадочное и бередящее душу произведение неведомого художника-граффитиста. Безоблачными ночами он хлопал в ладоши, не в силах удержать восторг, словно каждая звезда на небе превращалась в серебряный доллар у него в кармане.

И сам он был скорее путеводной звездой, чем отцом. Интерес к природе воодушевлял его каждую минуту, когда он не спал. Природа для него была полна невидимых миров, сокрытых в каждой капле росы, в каждом ростке, в каждой былинке. Природа была щедра и обильна. Он поклонялся ей, потому что природа была для него синонимом Бога.

Моя мать тоже была чарлстонкой, но в ее душе сочетались гармонии более суровые, чем в душе отца. Она была предана Богу и религиозна, а в городе имелось церковных шпилей достаточно, чтобы называть его Святым городом. Она была исключительно талантливым филологом, некогда написала критическую статью об исследовании Ричарда Эллмана, посвященном биографии Джеймса Джойса,[2] которую опубликовали в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Сколько себя помню, мать возглавляла какую-нибудь из средних школ города, и наш дом напоминал приемную учреждения с мудрым руководителем. Своим ученикам она умела внушить нечто среднее между страхом и уважением, а для пользы дела это лучше всего. Ни в одной из вверенных доктору Линдси Кинг школ не было места безделью и шумным играм. Я знал ребят, которые боялись меня только потому, что я был ее сыном. Косметикой она не пользовалась. Из украшений у нее, если не считать обручального кольца, была только нитка жемчуга, подаренная отцом во время медового месяца.

Одинокий, лишенный игры и выдумки, мир моей матери был безотрадным и трагическим задолго до того, как она в действительности столкнулась с трагедией. Узнав же, что никому не дано избежать встречи с трагедией, она смирилась до аскетического признания иллюзорности жизни и уверовала в неизбежность пробуждения от иллюзий.

Мой старший брат Стив был ее любимцем, и все, включая меня, находили это вполне естественным. Стив — блондин атлетического сложения и гипнотического обаяния, от него исходило излучение, которое неотразимо действовало на взрослых. Простым рассказом о каком-нибудь школьном учителе или о прочитанной книжке он заставлял мать хохотать до слез. Я не смог бы выдавить из нее даже улыбки, как бы ни лез из кожи. Поскольку я сам обожал Стива, мне и в голову не приходило ревновать к нему. Для меня он был и советчиком, и защитником. Врожденная застенчивость совершенно убила во мне дух соперничества. Мир детей пугал меня. Соприкасаясь с ним, я чувствовал себя так, будто пускаюсь в опасное путешествие. Стив являлся моим надежным проводником, пока не умер.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что наша семья после похорон Стива переживала коллективное нервное расстройство. Его внезапная, необъяснимая смерть отбросила меня на несколько витков вниз по спирали развития, и мне потребовалось немало времени, чтобы выкарабкаться на белый свет. Моя застенчивость приняла болезненные формы. Включились все системы аварийной сигнализации. Из детства, полного страхов, я попал в детство, лишенное надежд, не пропустив ни одного переходного этапа. Я ужасно страдал не только из-за потери брата, но еще и оттого, что не позаботился обзавестись приятелями за пределами насмешливого кружка друзей и подружек Стива, которые обожали его настолько, что готовы были терпеть даже меня как бесплатное приложение. После смерти Стива этот кружок забыл обо мне прежде, чем завяли цветы на его могиле. Вся компания брата состояла из ребят ярких, талантливых, как сам Стив, и я всегда чувствовал себя поганкой на поляне, где они возжигали костры и предавались своим ритуалам, играм и фантазиям.

Итак, для меня Великое путешествие началось, когда Стив навсегда покинул нас. Я прекрасно понимал, что ответственнейшая роль единственного ребенка в семье мне не по силам. На каждом шагу я натыкался на беспомощно-осуждающий взгляд матери: я был воплощенной противоположностью Стива. Она презирала меня за то, что я не блондин, не спортсмен, не образцовый чарлстонец. Мне никогда не приходило в голову, что мать могла бы и не обижаться на меня за мою неспособность превратиться в того ребенка, которого она обожала и потеряла. На долгие годы я погрузился в мутные глубины собственной души и с удивлением обнаружил, что сделанных там открытий достаточно, чтобы напугать меня до конца жизни. Прикосновение безумия было столь ощутимым, что мое хрупкое детство едва не очутилось на дне реки. Потребовалось много сил, чтобы привести себя в порядок. Я всегда чувствовал, как из непроходимых дебрей моего существа за мной наблюдает сильный, непобедимый дух, который с великим терпением ждет того дня, когда я вернусь к жизни, повинуясь неистребимому инстинкту самосохранения. В самые черные времена он одиноко и преданно ждал моего приказа, чтобы встать рядом со мной, плечом к плечу, когда я наконец решусь выйти навстречу миру и заявить свои права.