Василь Ткачев - Дом коммуны

Василь Ткачев

ДОМ КОММУНЫ

Падрыхтаванае на падставе: Василь Ткачев, Дом коммуны. Роман. Повести, — Минск: Літаратура і мастацтва, 2010. — 230 с.

Рэдактар: Н. Касцючэнка

Copyright © 2015 by Kamunikat.org

ДОМ КОММУНЫ

Роман

У каждого дома есть своя история.Она неразрывно связана с историей города,с историей страны…

Часть первая. ПОТЕРИ И НАХОДКИ

Раздел 1. Окно

Этот Дом стоит вблизи железнодорожного вокзала. На первый взгляд может даже показаться, что они находятся по соседству, и это почти так; Дом врос в землю в самом начале проспекта Ленина, по левую сторону, если ехать или идти в город, врос надежно и основательно, будто комлистый дуб-крепыш среди других деревьев. Стоит между домами, которые годятся ему в сыновья. А если сегодня забраться на чертовом колесе в парке Луначарского на самую высокую точку, попробовать посмотреть на избранный объект, то и не увидишь тот Дом коммуны: заслонили его, старика, новые высоченные громадины. И шапки при этом даже не сняли перед ветераном. К поклонам не снизошли. Только и радости, что его, Дом коммуны, по-прежнему знают люди, тепло, искренне вспоминают иногда, и ни для кого такое не секрет: когда ведут диалог о житье-бытье горожане, то нет-нет да и выхватишь из их разговора два слова, которые для многих стали символом города — пожалуй, точно так, как Красная площадь для Белокаменной: «Дом коммуны». Как же, Дом коммуны!.. Не получается побеседовать, чтобы не задеть его словом-другим, чтобы миновать, обойти, как не получается и попасть в центр города с Привокзальной площади, не увидев его. Он будто смотрит своими большими глазами-окнами на каждого прибывшего в город, встречает как радушный хозяин.

Привет и тебе, старина!

Когда появился этот Дом на свет белый — мало кто знает, однако же сегодня есть немало людей в городе, которые постарше его. Вот и один из таких жильцов сидит сейчас перед окном, смотрит на Дом коммуны, — его квартира под самым козырьком дома, он сейчас как раз через дорогу, — и старику хорошо видно, что делается напротив. Познакомьтесь: Степан Данилович Хоменок. Высокий и худой, словно жердь, а жилистое лицо заметно испещрено мелкими морщинками, на удивление густые для его возраста волосы словно припудрены обильной дорожной пылью. Почти всегда спокойный и уравновешенный, только вот с зубами беда — искрошились, лишь один остался во рту. На худом лице Хоменка отчетливо выделяется нос — длинный и кривой, словно в свое время кто звезданул по нему кулаком, и тот навсегда отвернулся от кулака: страшно. Почему — словно? Так и было. Если полистать жизненную летопись Хоменка, то найдем в ней и страницу, где он за год до смерти Сталина попал на российский Север, там в шахте добывал уголь отбойным молотком. Попал туда за длинный язык — тогда это модно было, карать за него, — а потерпел, как видите, нос: не угодил конвоиру, а у того был пудовый кулак. Ну, да что уже!.. На Север Хоменок не сердится, а иногда, бывает, и отпишет ему щепотку признательности: «Закалился там, нечего говорить. Потому и топаю по земле-матушке уже почти восемьдесят, и стопку порой беру, и рука не дрожит. Что та стопка в сравнении с отбойным молотком! Спичка. Но одно все же скажу: на Севере том хорошо жить по своей воле... Как и везде». С поселения он вернулся тогда с кое-какими деньгами, вернулся в Дом коммуны, где у него и жены Дуси была на последнем, четвертом этаже однокомнатная ячейка, около самого туалета. Дуся ждала его: Хоменок, как сам острит иногда, радовался, что за два года, которые отсутствовал, не произошло пополнения в семье, а то всяко могло быть: женщина она красивая, в молодости, когда и он ухаживал, парни увивались за ней. Сын Петька теперь живет да здравствует далеко, служил старшиной в армии на Дальнем Востоке, под Уссурийском, там и остался на сверхсрочную, а Дуси нет: давно, ой как давно не стало женушки, хоть и была моложе Хоменка почти на десять лет. Петька даже на похороны тогда не приехал. Позже написал, что не отпустили из части, сослался на какие-то важные учения, но следом прислала письмо его жена, злая и властная «сибирская баба», как называл ее Хоменок, и разнесла Петьку в пух и прах: никаких учений не было, это все самая обыкновенная чепуха, а его просто не могли разыскать, потому как запил и не ходил на службу. Пожалели и не выгнали тогда из армии. А могли бы. Здесь как раз так и получилось, что мать и спасла его, любителя острых ощущений. Точнее — ее смерть. Не было бы счастья, да несчастье помогло... Командир махнул рукой: дескать, служи, у тебя и так горе, мать умерла, но чтоб последний раз!.. Хоменок тогда же, не откладывая надолго, продиктовал Володьке письмо к сыну и срочно отправил. Взбучку выписал хорошую. Попугал даже: куда же ты вернешься, поганая твоя душа, если, не дай Бог, турнут из армии? Кому ты нужен будешь? Отвернется, конечно же, и жена. Зачем ей лишь бы кто!.. Сольет злобу, сольет сполна. И что же, в Дом коммуны, ко мне заявишься? В одну комнату? Нет, пожалуй: я привык, уже сам как-либо. Старому человеку хорошо, когда тихо. Да и поговаривают, а в последнее время и частенько, вроде бы будут расселять по другим домам всех жильцов из Дома коммуны, а дом поставят на капитальный ремонт. Неизвестно еще, что дадут. Может, к каким старушкам приткнут, что и сам не рад будешь.

Однако позже все повернулось так, чего никогда бы не предугадал. Заболел серьезно Хоменок. Ноги подвели. Вот тогда он и отвесил Северу по чем попадя крепких словечек, потому как, хоть и мудрили с его ногой врачи, долго советовались, а довелось отхватить все же повыше колена. «Поздно обратились к нам, уважаемый. Сами виноваты». Так что прямо в палату принесли ему два костыля, за его, конечно же, деньги, и он понемножку начал учиться ходить заново. Не сладко. Но жить можно. Вон Маресьев, летчик. Обе ноги отняли, а он потом еще и немцев гонял по небу, как кот мышей. Вспоминая про него, особо и не горевал: голова есть, а все остальное!.. «Мне в кабину самолета не забираться».

Когда началось добровольно-принудительное выселение из Дома коммуны, Хоменок уже хорошо прыгал на костылях. И, может быть, потому, что остался инвалидом, что потерпел от какой-то нечистой силы, не иначе, он считал себя обиженным судьбой и начал диктовать свои условия, когда ему предлагали квартиры — на выбор.

— Мне хоть на небе угол, а я Дом коммуны должен видеть каждый день! — говорил он громко и твердо кому надо. — Прошу по сути. И хочу гарантию, что впоследствии после ремонта вернусь в свою комнату. Даете гарантию? Нет? Я, говорите, не доживу до того времени, когда закончат ремонт? А вы меня, знаете что, в гроб не загоняйте раньше времени! Не надо! Хоменок не из таких! Давайте мне жилье, чтобы я был один и чтобы окно было на Дом коммуны! Как хотите!..

Вскоре ему подобрали такую квартирку, надеясь, конечно же, что он откажется, ведь та была на последнем, четвертом, этаже. Инвалид ведь, без ноги, как он будет забираться в свое гнездо, как выходить во двор? Не на парашюте же. Но просчитались. Хоменок сразу согласился, и лицо его светилось, был доволен, словно о той квартире он только и мечтал.

— А как буду подниматься-спускаться — мое дело, — подмигнул он тем людям, добившись своего.

Здесь и обустроился. Теперь вот Хоменок и видит все, что делается на улице, перед Домом коммуны, опускается на землю крайне редко, не ремонтирует испорченный телевизор и размолотил кулаком давеча динамик, который что-то не то, на его взгляд, выдал в эфир. На газету тоже жалеет денег. Да и зачем она, газета? Про все новости ему своевременно рассказывает Володька, а когда еще приврет — а он на это великий мастак, симбиоз актера и поэта-фантазера, шибко проворен — то Хоменок сыт тогда ими, новостями, по адамово яблоко. Ходит и в гастроном Володька за продуктами. Обязательно приносит выпить. Без стопки теперь Хоменок не обходится. Даже среди ночи не ленится вставать, топать к столу, булькать в стакан, выпивать и закусывать чем-нибудь. Обычно килькой, сухой и в норму соленой. Этот продукт он особенно уважает — и по карману, и много сразу не съешь, да и на всех, если что к чему, хватает. Конечно, от бутылки определенная часть перепадает Володьке. Он работает на областном радио корреспондентом и за каждое слово, выпущенное в эфир, получает гонорар. Не будет же он распинаться и перед Хоменком за так. Да и в очереди стоять надо нередко, терять время, а оно, время, как известно, дорого стоит. Так что, уважаемый Степан Данилович, пожалуйста, будь щедр. А у Володьки это как будто бы еще полставки к основной работе. Другой раз он приходит к Хоменку не один — толокой, и тогда здесь стоит гул и непрестанно звучат песни на всех языках мира, а в стену кто-то из соседей обязательно агрессивно стучит, чтобы замолчали, безобразие потому как, поздно уже. Обычно угрозы и просьбы действуют. Прощаются долго, обнимаются и хвалят непрестанно хозяина за гостеприимство. Хоменок привык к этому, и хоть наравне, как обычно, брал стопку с гостями, изумляется, отчего это они так крепко захмелели, совсем раскисли, вишь ты. Слабаки. Э-э, так и есть!.. А молодые же. Что значит не умеют, не умеют пить. Только орут. Чего уже и не отнимешь у Степана Даниловича, так этого: сколько ни пьет, а никогда пьяным не бывает. Ну не получается осилить его водке, свалить. Потому и утром он как штык сидит перед окном, смакует чай и изучает, что делается на улице. Володька же, когда заночует у него, а такое бывает нередко, стонет, недотепа, просит у хозяина хоть какой грамм, на что получает, как правило, отрицательный ответ.