Джейн Гардем - Рассказы

Джейн Гардем.

Рассказы

Дамасская слива

ГОВОРЯТ, чем плодороднее почва, тем безобразнее местность, но Восточный Кент никогда не казался мне безобразным. Долгие мили светлого рыхлого ила, где некогда плескались рыбы Северного моря, радуют глаз в любое время года: сизым отливом бесчисленных капустных грядок по осени, зелеными листьями и кремовой сердцевиной больших тугих головок запашистой цветной капусты или багровыми кочанами радиккио в летнюю пору и пробивающейся то здесь, то там — о радость, ведь с 1939 года его не сеяли! — хрупкой прозрачной голубизной льна. От Дила, лежащего у моря, вглубь острова, до самого Кентербери, простираются фермерские поля, а вдоль шоссе по обеим сторонам идут огороды местных жителей. На щитах пестреют грубо намалеванные плакаты с нетрадиционной орфографией, гласящие: СЕНО, ОРЕХИ, ПОЧЯТКИ, а прямо под щитами, на раскладных столиках, навалена сахарная кукуруза, такая дешевая, что дешевле только даром: набирай полную корзину крупных толстеньких веретенец в зеленых листьях и кидай мелочь в стоящую рядом жестянку.

Зимой черная паутина опор и проволочных растяжек, разделяющих посадки хмеля, опутывает все побережье, а сверху смотрит белесое небо. В мае листья латука расстилаются до границы полей Королевского гольф-клуба, точь-в-точь приникшие к земле лепестки, которые сейчас взметнет ветром и понесет через Сэндвич-бей прямиком в Бельгию. Не пройдет и недели, как под брызжущими струями полива они пустят крепкие корни и воспрянут. Порой латук торчит чуть не под ногами, рви — не хочу, прямо как дикорастущая капуста, когда-то завезенная на Альбион древними римлянами, — ее полно на меловых утесах Дувра. После уборки урожая на полях по краям валяются кочаны цветной капусты, словно отрубленные головы жертв революции. В прошлом году в окрестностях Парамур-Фарм, я набрела на гору переспелого крыжовника чуть не два метра высотой; над бледно-желтыми ягодами, похожими на засахаренные фрукты, вились осы. Под выстроенными как по ранжиру низкорослыми яблонями вечно остаются не убранные сборщиками плоды ярко-красные, пунцовые, зеленые, желтые — они лежат, образуя пестрые груды и дорожки. На макушке каждого дерева маячит яблочко-другое, это «на счастье», для птиц. А бывает, что остается гнить и целое поле неубранного гороха, который из зеленого превращается в желтый. Восточному Кенту с его суровым неласковым климатом и суровыми несгибаемыми обитателями плодово-овощное изобилие и даже расточительность не страшны, тут знают, как с этим сладить.

И когда в одну ночь пустили под топор яблоневые сады, такие щемяще-прекрасные, такие пышные, что, казалось, прошумят еще не одну сотню лет, то не успели глаза просохнуть, как на смену вырубленным старым яблоням насадили новые, молодые и сильные. И в овощные лавки Сэндвича, Дила и деревушек Фордвич и Ворс покупатели идут не за яблоками, а за ранними красными дискавери, за осенними желто-зелеными гринсливз и за румяным джонаголдом. Картофель тоже не какая-то там картошка, а исключительно дезире.

И когда утром на горизонте не маячит длинная, в пол мили, череда трехметровых тополей, которые искони воспринимались как неотъемлемая часть пейзажа, никто не сокрушается. Проходит три года, и сильные ветвистые кроны снова вздымаются выше кровель домов. Крохотные виноградники, их всего-то пять-шесть, каждый площадью не более нескольких акров, радуют глаз истинно французским очарованием и возделываются с неистовым упорством, а когда какой-то из них удостаивается международной премии, в небо взвивается флаг.

К рыбе тоже относятся со всей серьезностью. В Диле пять рыбных лавок, и, по крайней мере, две из них торгуют собственным уловом. Как-то раз трое мальчишек волокли по Саут-стрит в лавку Григга что-то большое и серое, до странности похожее на дохлую русалку, но, скорее всего, хотели просто похвастаться добычей, поскольку в продаже я ничего подобного не увидала.

В этих лавках не пахнет рыбой, там чувствуешь только свежий запах соленой воды и берегового ветра, поэтому, если ночью штормило, звонить и спрашивать, что сегодня в продаже, — напрасный труд. Чему там быть, если лодка так и простояла на прибрежной гальке? Кое-что, конечно, морозят впрок, но по мелочи и не для «своего» покупателя.

Свежую рыбу обыкновенно вываливают на мраморные прилавки, а не раскладывают, как в Лондоне, по чешуйчатым керамическим блюдам. На это просто нет времени, все мгновенно раскупается. Жителям удаленных от побережья городов тут многое показалось бы странным: люди огромными пакетами берут серебристую кильку (двенадцать пенсов за фунт), каких-то морских гадов с торчащими из раковин усами, здоровенных разделанных крабов цвета заката. Маленьким детям покупают креветок в бумажных кульках, и никакого тебе мороженого, никаких бигмаков. Однажды я видела старушку в шерстяном шлеме с прорезью для глаз и вязаных митенках, выбиравшую устрашающего вида черного омара. «Это подарок. У подруги день рождения». Как-то это не очень по-английски. Может, это по-французски? Может, берет свое французская кровь наших соседей с противоположной стороны Ла-Манша? А что, стоит задуматься!

Сливки местного общества покупают рыбу у братьев Кэвелл, в крохотном прибрежном магазинчике, расположенном между Дилом и Уолмером. К прилавку там принято подходить по одному, до такого плебейства, как очередь, у Кэвеллов не опускаются. Остальные в почтительном молчании стоят и ждут, пока один из братьев нашептывает покупателю советы или инструкции по приготовлению, буде о таковых спрошено. На витрину почти ничего не выкладывают, хотя братья торгуют треской и пикшей собственного копчения и готовят креветки собственного улова в горшочках, так что человек просто заказывает все что нужно. Время от времени оба брата К. (или их все-таки трое?) скрываются за занавеской, словно православные священники за Царскими вратами во время службы, и из этой святая святых доносится позвякивание льда, стук ножей и журчание воды. Рыбу выносят для молчаливого обозрения, потом снова уносят, чтобы разделать, еще раз приносят для повторного осмотра и, наконец, вручают клиенту завернутой в чистую вощеную бумагу в обмен на астрономическую сумму. Так что приглашение на домашний ужин от человека, живущего рядом с одной из этих рыбных лавок и знающего толк в стряпне, я не променяю ни на один, или почти ни на один, ресторан в любой или почти любой стране мира. Но что об этом известно за пределами Англии? Ровным счетом ничего. И лучшее тому доказательство — история про моего давнишнего ученика, швейцарца Клауса, который во всем своем величавом блеске недавно вновь возник на моем пути на берегах Женевского озера, в сердце Швейцарии, в сытом граде телятины и сливок.

Про мальчика по имени Клаус я впервые услышала от шапочной знакомой, которая дружила с его английскими родственниками: дядей и двумя тетками. Все они жили в коттедже под Айторном. Мать Клауса, третья из сестер, скончалась меньше чем за год до этого, отец, швейцарец, тоже уже несколько лет как умер, и племянника решено было усыновить. Теперь Клауса пытались устроить в частную английскую школу, а для этого необходимо было сдавать вступительный экзамен на общих основаниях.

— Очень неглупый паренек, — рассказывала мне приятельница. — Очень способный, с безукоризненным английским, но... лучше они вам все сами объяснят. Правда, с разговорами-то у них не очень, люди они флотские.

— Плотские? — переспросила я.

Почему-то первая мысль моя была об утехах. И о животе.

— Флотские. Моряки, одним словом. Брат служил в Королевских ВМС, одна из сестер тоже, в женской вспомогательной службе, а теперь, как их списали на берег, места себе не находят. Обычное дело. Своей семьи ни у кого нет и не было никогда, так что можете себе представить. Сейчас подобный расклад нечасто встретишь. Ну, взрослые все больше молчат. А мальчику не хватает воображения. Вы ведь, кажется, даете частные уроки, да? Мне кто-то говорил. Уж они бы вам были так признательны, так признательны!

Коттедж, где жила семья моего нового ученика, находился не на побережье, а чуть в глубине, надо было ехать по ровным проселочным дорожкам через Шолден, мимо Нортборна с его привидениями, и потом по узенькой тропинке через кукурузные поля. Стоял ласковый сентябрьский денек, и я с удовольствием крутила педали, оставляя позади один указательный столб за другим. Мелькали заросшие травой перекрестки, на которых не было ни души, и непонятный белый ветряк на фоне синего неба. К деревне Клауса вело неширокое шоссе, которое там же и обрывалось, переходя в немощеную сельскую улицу. Дом — он назывался «Сливовый коттедж» — стоял в самом ее конце, поэтому из него открывался вид на поля, речку, дремлющие вязы и буки. По берегу бродили тучные черные коровы. Над головой простиралось безбрежное небо. Крохотная рассыпанная вдоль реки деревушка спала мертвым сном.