Джулиан Барнс - Дикобраз

Джулиан Барнс

Дикобраз

Димитрине

Старик стоял у окна настолько близко, насколько это позволяла охрана. Город был удивительно темен; зато здесь, на шестом этаже, слабый свет настольной лампы тускло поблескивал на массивной металлической оправе его очков. Он выглядел совсем не так импозантно, как представлял его себе милиционер: пиджак морщился на спине, остатки белесых волос хохолками торчали на темени. Но держался уверенно, даже нечто угрожающее было в том, как он поставил ногу на запретительную черту на полу. Вскинув голову, старик прислушивался к негодующим голосам женщин, приближавшихся по узким улочкам центра. Центра столицы, хозяином которой он так долго был. Старик усмехался.

В этот сырой декабрьский вечер женщины двигались к собору Михаила Архангела, откуда всегда начинались все шествия еще со времен монархии, с тех давних времен. Многие сперва заходили в собор зажечь свечу: тощие желтые свечечки, то ли потому, что сделаны были скверно, то ли от жаркого пламени уже горевших свечей, сразу же перегибались посредине, и горячие капли воска мягко шлепались на поддон. Затем, каждая со своими орудиями протеста, женщины выходили на Соборную площадь; еще совсем недавно эта площадь была для них запретной зоной – ее окружали солдаты под командой офицера в черном кожаном плаще, скрывающем знаки различия. Здесь, на площади, было особенно темно: из шести фонарей горел лишь один, тускло освещая собственное подножие. Многие женщины доставали теперь толстые белые принесенные с собою свечи: их зажигали, экономя спички, одну от другой.

Хотя кое-кто из демонстранток был в шубейках из искусственного меха, большинство оделось по инструкции. Они явились словно прямиком из своих кухонь: фартуки, повязанные поверх ситцевых платьев, толстые свитера, которые они носили в своих нетопленых квартирах, защищали их теперь от промозглой уличной сырости. Из глубоких фартучных карманов или из карманов шуб торчала кухонная утварь: алюминиевый половник, деревянная ложка, иногда наточенный столовый нож, а то и увесистая резная вилка – нешуточный символ угрозы.

Демонстрация началась в шесть – в тот самый час, когда обычно женщины готовят ужин, правда, в последнее время этим словом стали обозначать фантастические кулинарные измышления: нечто среднее между супом и рагу, состоявшее из двух-трех репок, куриной шейки (если удастся ее раздобыть), нескольких листочков салата, воды и черствого хлеба. Но сегодня вечером они не стали осквернять этим гнусным варевом торчащие из их карманов половники и ложки. Этой утварью сегодня вечером они будут угрожающе и гордо размахивать над головой. И началось.

Едва зачинщицы, шесть обитательниц комплекса «Металлург» (дом 328, подъезд 4), перешли с булыжника Соборной площади на поблескивающий трамвайными рельсами гудрон бульвара, по кастрюле ударил первый алюминиевый половник. К нему осторожно, робко присоединились остальные, шум звучал медленно, с паузами – неторопливая мрачная погребальная музыка кухонь. Но когда этот призыв услышало большинство, от торжественности и порядка не осталось и следа: задние ряды шумели что есть мочи, даже в пределах собора, где молящиеся могли теперь свободно обращаться к Богу, грозно и назойливо тарахтела кухонная утварь.

В шествии слышны были разные голоса: глухой стук алюминия об алюминий, более звонкий воинственный вопль от удара дерева по алюминию, легкое, словно колокол, зовущий к обедне, позвякивание дерева о железо и тяжелый лязг бьющего по железу алюминия. Шум нарастал, сгущался над головами, непривычный на улицах города, нестройный и оттого кажущийся особенно мощным; он был настойчив, неотвязен, этот шум, он звучал пронзительно, как рыдания. Стоящие на углу парни потрясали в воздухе кулаками и выкрикивали ругательства; но могучий лязг кухонной утвари накрыл их, как волной, и казалось, что они беззвучно, словно рыбы, шевелят губами, а их ругань могли расслышать лишь желтые фонарные огни.

Зачинщицы думали, что за ними пойдут от силы сотни две женщин из комплекса «Металлург», не больше. Но грозный гул, катившийся по мерцающим рельсам трамвая номер восемь, исходил от нескольких тысяч: из комплекса «Юность» и из «Надежды», из комплекса «Дружба», из «Красной Звезды», из «Гагарина», из «Грядущей победы», даже из «Ленина». Те, у кого были свечи, поддерживали их лишь согнутым большим пальцем, остальные пальцы сжимали ручки сковородок и кастрюль, и когда на сковороду обрушивались ложка или половник, пламя свечи вздрагивало и капли расплавленного воска шлепались на рукава. У них не было флагов, они не выкрикивали лозунгов – это мужское дело. А здесь только одно – канонада стука, звона металлической посуды и подсолнечное поле освещенных желтыми дрожащими огоньками лиц.

С улицы Станова женщины вышли на Народную площадь; ее влажный булыжник дразнил их, словно громадный поднос с глазированными булочками. Дальше они подошли к приземистому, бомбонепробиваемому Мавзолею, где хранился забальзамированный труп Первого Вождя, но шествие здесь не остановилось и не стало более шумным. Женщины пересекли площадь у Археологического музея, отважно протопали мимо бывшего здания Госбезопасности, того самого, где сейчас напряженно улыбающийся старик передвигал ноги, прикасаясь к белой черте на полу; потом они обогнули элегантный неоклассический дворец, в котором еще совсем недавно размещался Центральный Комитет Компартии. Несколько окон нижнего этажа были забиты деревянными щитами, а на углу дома чернел след неудавшегося поджога, тянувшийся от второго этажа до седьмого. Но и здесь никто не остановился, лишь несколько женщин не удержались и плюнули на стены – это вошло в обычай примерно год назад, сперва плевали украдкой, но вскоре это превратилось в некий национальный ритуал, и пожарники ежедневно смывали следы плевков с каменных плит; правда, в последнее время эта мода пошла на убыль, но даже и сейчас нашлось достаточно горожанок, которые пожелали именно так выразить свое отношение к Социалистической (бывшей Коммунистической) партии и усеяли плевками ни в чем не повинные ноздреватые камни.

Ровный гул, в котором слились плач национальной скорби и жалобы голодного желудка, прокатился мимо «Шератон-отеля», где останавливаются богатые иностранцы. Наиболее любопытные из них стояли возле окон, держа в руках свечи, которыми им посоветовали запастись, свечи эти были гораздо более высокого качества, чем те, что горели внизу. Когда они поняли, против чего протестуют эти женщины, некоторые отступили в глубину своих номеров, невольно вспомнив о недоеденных за завтраком кубиках брынзы, маслинах, яблоках, об использованном один лишь раз чайном пакетике. И воспоминание об их бездумной расточительности ожгло их чувством вины, как вспыхнувшая и тут же погасшая спичка.

Теперь женщинам осталось пройти совсем немного до здания Парламента, где, как они думали, их должна была остановить охрана. Но устрашенные грохотом и гулом солдаты отступили за широкие железные ворота, оставив снаружи лишь двоих караульных, по одному в каждой будке. Охрана – вся сплошь новобранцы из восточных провинций, коротко остриженные, ничего не смыслящие в политике, – держала наперевес автоматы, смотрела поверх женских голов, словно пытаясь разглядеть некий далекий идеал.

Но и женщины не обращали на солдат внимания. Они пришли не для того, чтобы выкрикивать оскорбления, задирать солдат, и ничуть не собирались оказаться мученицами. Передние ряды остановились шагах в десяти от караульных будок, и задние не напирали на передних, не подталкивали их навстречу опасности. Эта строгая дисциплина никак не вязалась с ужасающей какофонией, стуком, звоном, которые достигли апогея, когда последние демонстранты заполнили площадь. Шум просочился сквозь металлическую ограду Парламента, взобрался по широким ступеням крыльца и колотился о двойные позолоченные двери. Шуму не было никакого дела до регламента, до правил процедуры, он ворвался в зал палаты депутатов во время обсуждения закона о земельной реформе и заставил представителя Партии сельскохозяйственных работников прервать свою речь и вернуться на место.

Зал был ярко освещен – работала аварийная подстанция, – и депутатов впервые смущало то, что их так хорошо видно; они притихли, переглядываясь и поеживаясь каждый раз, когда громовой голос протеста, невзирая на полное отсутствие слов, весьма доказательный, докатывался до их кресел. А на площади продолжали колотить половниками и ложками о сковороды и кастрюли, деревом об алюминий, деревом о железо, алюминием о железо и алюминием об алюминий. Свечи догорали, и горячий воск обжигал сжимавшие их пальцы, но гул, грохот и мерцание огней – все оставалось как прежде. Зачем слова, когда они и так уже долгие месяцы ничего не получают, кроме слов, сладких, несъедобных слов, которые не утоляют голода. Так пусть лучше говорит металл. Правда, не тот смертоносный металл, который произносит свое слово в таких случаях и оставляет трупы на земле. Женщины говорили без слов: без слов спорили, вопили, требовали и убеждали; без слов они обвиняли и плакали без слов. Все это длилось час, затем ровно в восемь, будто по какому-то тайному сигналу, они начали покидать площадь перед Парламентом. Но их голос не смолк – тяжеловесная масса звука затряслась, словно встающий на ноги бык. А потом смутьянки покинули центр, пересекли Бульвары и рассеялись по своим жилым комплексам – снова в «Металлург», «Гагарин», в «Красную Звезду» и в «Грядущую победу». И долго еще, пока они шли, громыхало на проспектах и звякало в переулках, постепенно затихая, да лишь иногда на каком-то углу вновь раздавался тревожный, испуганный звон, словно убогий оркестрик ударял в тарелки.