Вера Кобец - Прощание

Вера Кобец

Вера Кобец печатается с конца 1980-х. В ее новую книгу вошли рассказы, созданные в разные годы и в разной стилистике. Эти тексты не связаны общей фабулой или героем, но все вместе создают ощущение целостности, объединенные неким внутренним сюжетом. Сквозь декорации самого призрачного на земле города вырастает мастерски воссозданный автором мир, очень похожий на тот, в котором мы все живем. Но читателю явлено не плоское зеркало, где отражается привычная физиономия жизни, а выпукло-магическое, сквозь которое просматривается самая суть бытия.

Рассказы Веры Кобец переведены на английский, немецкий и финский языки, в Гарвардском университете они включены в курс «Петербургский текст русской литературы».

Рассказы Веры Кобец — это прежде всего прекрасная русская проза… И в то же время это очень современная литература.

В авторе как минимум два человека: один страдает, другой разбирает, описывает, вертит с разных сторон, обобщает — и тем спасается.

Динамичная проза, деликатно приукрашенная фантастическим допущением.

Следы на асфальте

Рассказы Веры Кобец существуют на стыке. Женская проза и проза питерская, ленинградская — вот две ее пересекающиеся области. Город спецов, город женщин, бывшая столица и слой упрямо и упорно деклассируемой, но никак не деклассирующейся интеллигенции — вот ее мир. Стойкость этого мира равна его хрупкости. В этом и заключается обаяние прозы Веры Кобец. Недаром любимый ее писатель — Леонид Добычин. Впрочем, добычинское влияние почти не ощущается. Добычин — сама сухость, сама сдержанность. Простые слова составлены очень тесно. От этой тесноты возникает страх, почти метафизический. У Веры Кобец не то. Она не чурается метафор, пусть и скромных, но поэтизмов. Ее проза — проза последовательницы и исследовательницы Добычина, решившейся очеловечить вакуум добычинского мира. Одиночество — важнейшая составляющая этого мира У Кобец это одиночество особого рода. Одиночество женщин в городе, в котором с начала XX века упорно и прицельно выбивали мужчин. Оставались интеллигентные дамы, которые «плачут, но про себя, боясь огорчить родство и соседство». Вот этот «интеллигентный, безмолвный плач про себя» — интонация всех рассказов Кобец, очень спокойных, сдержанных, красивых, изящно выстроенных. Писательница отвечает своими рассказами на социально-психологический вопрос о живучести российской интеллигенции вообще и питерской в частности. Жизнь проходит на грани, но за грань никогда не соскальзывает. Всегда остается стержень воспитания ли, привычек, упорно сохраняемого быта, не позволяющий исчезнуть, раствориться без остатка.

«Пограничность» рассказов писательницы — такая же важная их характеристика, как и точно переданный матовый, сумеречный колорит их места действия, Ленинграда, Петербурга, Питера. Питерскую атмосферу, зябкую, вечно-осеннюю, Кобец передает с исключительным умением. Петербург узнается с ходу, как с ходу узнается и тонкий слой страшно далекой от народа и страшно близкой к народу же интеллигенции и женской ее составляющей, о которой пишет свою прозу переводчица, японистка, писательница Вера Кобец.

Ее рассказы могли бы быть только импрессионистическими зарисовками и все равно оставаться интересными, но она владеет сюжетом. У Кобец очевидна конструкция текста. При всей своей эмоциональности Вера Кобец — конструктор рассказов, она строит, а не выращивает. Возможно, это связано с переводческой деятельностью Кобец. Она умеет чувствовать родной язык как нечто внеположное, куда нужно перевести, пересадить понятое на другом языке. Этот инстинкт остается и в работе со своими текстами.

Кобец умеет и любит рассказывать истории. Житейское в этих историях тесно сцеплено с социальным и едва ли не с метафизическим. Она никогда не замахивается на всемирные обобщения. Рассказ — не более того. Случай из жизни, сквозь который просвечивает трагическая история самого парадоксального города России. «Матовый блеск асфальта после дождя — вот и вся ваша ленинградская школа» — Довлатов не мог читать прозу Веры Кобец, но метафорическая его характеристика годится для этих именно рассказов.

Книга целостна. Тотальна, как сказал бы Вальтер Беньямин.

Кобец добивалась и добивается этого и в предыдущих книгах. Это ее фирменный знак. Жанр, в котором она работает, сериален, что ли. Он разомкнут, ибо предполагает новые звенья рассказов к уже написанным, и замкнут, ибо все рассказы взаимодополняют друг друга, образуют единый текст, единую цепь.

ПРОЩАНИЕ

(Книга рассказов и монологов)

Крылья бабочки

Разводились они прекрасным весенним днем. «Не горюй, милый, у тебя еще сто-олько всего впереди», — сказала жена на прощанье. Он посмотрел на ее задорный, весело вздернутый носик: «Но мы с тобой всегда будем друзьями?» — «А как же иначе?» — сказала она, и они рассмеялись. Вообще весь их брак прошел под знаком смеха. Со смехом объявили друзьям, что женятся. «Это шутка?» — спросили те, и тогда они оба в первый раз вдруг подумали: а почему бы и вправду не пожениться?

На третий год оба начали уставать. Ругались, но, помирившись, опять смеялись. Наконец она заявила: «Слушай, я старшая (она и вправду была на четыре месяца старше) и должна взять это в свои руки. Всерьез у нас ничего не получится, а время идет, и пора, не откладывая, подумать о будущем. В общем, я поняла: нам нужно развестись». — «Чудесная мысль», — сказал он. Болван! Что его дернуло? Мысль о Леле Панкратовой? Или желание еще два-три… пять лет пожить холостяком? На этот вопрос он так никогда и не смог ответить.

Развелись. Он вернулся к родителям, которые проявили себя замечательно и в рекордные сроки «выстроили» ему квартиру. Все было очень здорово и весело. Леля просто сияла, и он понимал, что долго это не выдержит. Вместо Лели явилась Светлана. Мысль «этой даю полгода» самого его ужаснула. Чтобы попробовать новенького, он на год поехал в командировку на горно-обогатительный комбинат в Тырныауз. Как Лермонтов — прочь, за хребты Кавказа. Год был неплохим, но следующая поездка (в Сибирь) тянулась, как страшный сон.

А тем временем бывшая жена снова вышла замуж. Увидев его на школьном вечере встречи, сказала задумчиво: «Ты повзрослел. Вот теперь я могла бы в тебя влюбиться». — «Правда?» Он осторожно протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, но она вдруг рассмеялась, совсем как в прежние годы: «Нет, еще рано, сначала нужно повзрослеть и мне».

Погибла она в том самолете Ленинград — Киев, который рухнул, когда еще всем казалось, что катастрофы бывают только в кино. Летела всего на три дня — на шестидесятилетие свекра.

И потом много лет он хватался иногда за голову и в ужасе повторял: «Это ведь я убил ее. Не разведись мы, и ее не было бы в том самолете». В тяжелые минуты очень хотелось вспомнить ее смех. Но она уже никогда не смеялась. Приходила по первому зову и грустно смотрела большими тихими глазами.

Встреча

Ситуация складывалась тоскливо-раздражающая. Я уже успела что-то заказать и что-то съесть, а тот, с кем мы условились встретиться в этом мерзком кафе ровно в три, все не шел. Спокойно, говорила я себе, спокойно, но уже чувствовала, как внутри все напряглось, как вылезли, толкаясь, мелкие и крупные обиды и завертелась в голове фраза: «Ничего страшного, конечно, но, если не ошибаюсь, это уже второй раз подряд». Идиотская фраза. А ответ на нее еще хуже: «По совести говоря, милая, мне сейчас надо не по кафе бегать, а работать не разгибаясь». Слышать этот ответ не хочется, и все-таки придержать язык не сумею. Хотя почему не сказать по-другому? Например: «Пустяки, милый, я знаю, что ты в запарке. Посмотри лучше, чем они кормят: салат с крабами». Кажется, выговорить это совсем не трудно, но я точно знаю, что выговорится взамен, а злюсь не потому, что ждать трудно или, ах-ах, унизительно, а потому, что слишком уж помню те времена, когда опаздывала — и солидно — всегда я (ума не приложу, почему так получалось), а он угадывал мое приближение раньше, чем мог меня разглядеть, и весь светился мне навстречу. В общем, банальнейшая история: роман продвигается строго по расписанию, и через два-три месяца мы неминуемо доберемся до станции вылезайки. Готовить себя к этому бесполезно, сопротивляться — тоже бесполезно, и поэтому можно хотя бы отчасти облегчить душу, приподняв брови и процедив, что опаздывать на свидания дважды подряд — просто хамство. Дойдя до этой немудреной мысли, я вдруг почувствовала, что рядом кто-то стоит. Подняла голову и увидела серый пиджак, под ним темный свитер с высоким воротом, выше — усталое лицо с грустно висящими усами. Мужчине было лет сорок. Интеллигентность облика понравилась. Застенчивая улыбка — тоже.