Геннадий Головин - Джек, Братишка и другие

Геннадий Головин

ДЖЕК, БРАТИШКА И ДРУГИЕ

Екатерине Никитичне Головиной — маме моей…

Все началось с того, что у нашего соседа Роберта Ивановича Закидухи родилась внучка. И хотя назвали ее Наташкой, а не Домной, как того хотелось деду, он этому событию обрадовался очень.

Тотчас созвал гостей, котлет нажарил.

Гости дружно угощались, котлетами не пренебрегали и наперебой говорили, какой Закидуха молодец, что у него родилась внучка. Молодец, говорили, Роберт Иванович! Продолжай в том же духе!

То ли гостей собралось много, то ли гости чересчур уж радовались, какой молодец Закидуха, что у него родилась внучка, но только заметил вскоре хозяин, что праздничный стол его стал оскудевать. А вместе с этим и праздник начал как бы чадить и угасать.

Вытерпеть этого Роберт Иванович, конечно, не мог. Не каждый же день рождаются внучки! И поэтому он взял сумку и отправился на станцию, в магазин.

Вот с этого-то все и началось.

Ноябрь месяц уже был, а в ноябре в нашем дачном поселке не ахти как весело: дома заколочены, холодно, грязно. Закидуха, впрочем, глядел окрест, как всегда, бодро-радостно. Он и в ноябре любил наш поселок. И в декабре — январе любил. И даже в никудышном беспросветном феврале месяце считал его лучшим на земле местом для жизни.

У него была квартира в Москве. Мог бы, казалось, жить и по-человечески. Но он круглый год обретался здесь. А квартиру отдал сыну — чтоб тот не смел терпеть притеснений от тещи.

В город Закидуха не ездил вовсе, разве что за гвоздями или за пенсией, или кто на похороны пригласит… А когда из Москвы возвращался, невозможно жалко было на человека глядеть: бледненький, встревоженный, а походка — как у простуженного побирушки… Жалобно охая, валился поперек кровати и глазами, еще полными ужасов городской жизни, пялился на экраны четырех телевизоров, включенных каждый на свою программу. При этом он слушал еще и «Маяк».

Кроме телевизоров жизнь ему скрашивали еще и собаки.

Возле Закидухи постоянно жили несколько псов. Он давал им имена — Брюнет, например, Зуев, Сундук, изредка кормил, но весьма изредка. Вообще никак о них не заботился. Тем не менее, преданы ему они были всегда на удивление. Он хороший был, наверное, человек.

В тот год возле Закидухи жили Братишка и Джек. А в сентябре подбросили ему еще и Федьку — черного развеселого щенка породы, как определил Роберт Иванович, «мордель-терьер».

Итак, Роберт Иванович Закидуха шел на станцию в магазин. Он шел и думал, конечно, о том, что у него, старого пня, есть теперь внучка и как хорошо, что она есть, и о том, что непременно надо будет построить ей отдельный домик в саду — этакий резной теремочек, чтобы внучке, когда она вырастет, было куда приезжать со своими друзьями-приятелями… Он тотчас живо вообразил, как среди зимы заявляется к нему Наташка, такая вся ладненькая, в шубке, в сапожках, и звонко кричит: «Здравствуй, деда!» — и настроение его, и без того замечательное, стало еще замечательнее, хотя в магазин, как водится, стояла немалая очередь.

При виде очереди Роберт Иванович вздохнул. Сигарету пальцами притушил, в карман сунул и пристроился в хвост. До Фаины-продавщицы оставалось два человека, когда услышал вдруг Роберт Иванович, что грызет ему ногу чуть ниже колена какая-то ужасающая, очень оживленная боль. Он даже носом засвистел. Хотел, было, не отходя от прилавка, полюбопытствовать, что это такое, но Фаины застеснялся. Кое-как мужественно достоял.

Из магазина, ремень расстегивая, вылетел пробкой. А тут тоже народ — просто так штаны не снимешь. Пришлось еще метров сто ковылять до кустиков.

Там-то, наконец, он ватные свои штаны рассупонил, и дым прямо-таки страшенными клубами рванул оттуда!

Он, оказывается, все это время горел: до этого момента потихоньку, а когда штаны приспустил и образовался, как говорят пожарные, доступ кислорода к очагу загорания, то «полыхать» принялся уже всерьез.

Пока сбрасывал сапоги, пока пытался стянуть штаны, пока шарахался по окружающим кустам в поисках лужи — огонь горел. Рана получилась за это время — ладонью не прикроешь: он тот самый окурок, что в карман сунул, не погасил, как следует — вот и результат.

Домой прихромал через час. Гости уже нервничать стали, скучать. Но когда он им про пожар рассказал, снова оживились, стали давать советы наперебой.

Один сказал, очень моча помогает. Другой сказал, ерунда, только сода. Третий сказал — зола.

Закидуха горел впервые, а в медицине был не очень силен. Поэтому всем советам он последовал сразу. А сверху рану облил еще и детской болтушкой от диатеза, которая года три стояла в сарае без дела…

Дня через три, под вечер, Роберт Иванович Закидуха постучал в двери нашего дома. Лицо его стеариново светилось в сумерках. Даже на расстоянии было слышно, как от него пышет жаром.

Он сказал, что у него температура тридцать девять и восемь и что надо бы, наверное, съездить в Москву, что ли, чтобы наложили хоть хорошую повязку… В общем, сказал он, не можем ли мы до завтра приютить у себя Федьку, Джек-то с Братишкой не пропадут, а Федька еще маленький, он привык в тепле. Ливерную колбасу для него, не беспокойтесь, он сейчас принесет.

Он вернулся из Москвы почти через пять месяцев, поскольку, как и следовало ожидать, угодил в больницу.

Вот так Джек, Братишка и юный Федя оказались на нашем попечении. И все вместе мы стали коротать зиму.

Братишка и Джек — родные братья. В это трудно поверить, видя их рядом друг с другом.

Братишка был чисто-белый, лишь с черным седлышком на спине и неким подобием темных очков на морде. Джека природа окрасила в тот ровный пего-буро-рыжий колер, который присущ большинству русских дворняг и который словами описать не представляется возможным.

Родила их безымянная огненно-рыжая вислоухая красотка в начале лета под домом Ангелины Ильиничны Моевой, милейшей и тишайшей старушки, отставной художницы.

Не могу сказать, какой художницей была в свои лучшие годы Ангелина Ильинична, но дом ее в описываемые времена пребывал уже в большой никудышности. Трухлявые, старчески дрожащие лестницы, полупроваленные полы, а под домом — сырость, мрак и дружные заросли каких-то поганых бледных грибов…

Все же, надо полагать, не случайно рыжая роженица выбрала для своих занятий именно этот дом. Думаю, что она внимательнейшим образом изучила окрестный дачный народ, прежде чем остановить свой выбор на Ангелине Ильиничне. «Не поднимется рука у влюбленной в прекрасное старушки на моих прекрасных детей!» — порешила, наверное, мать Джека и Братишки. Так оно и получилось.

Джек с Братишкой, несмотря на окружающую антисанитарию, появились на свет божий благополучно, и никаких разговоров о том, чтобы положить их, к примеру, в мешок и бросить в речку Серебрянку, даже и не возникало.

А месяца через два — после многих хождений по соседям и хитро-мудрых с ними бесед о животных, об их уме, о любви к ним — Ангелина Ильинична определила братьев «в хорошие руки». И совершенно всерьез потом огорчалась, простая душа, когда Братишка и Джек напрочь отказывались хоть чем-то отличать ее от всех прочих жителей поселка. «Уж каплю-то благодарности, — поражалась старушка, — могли бы они сохранить к той, кто стоял у их колыбели и делился с ними если не последней, то уж во всяком случае предпоследней простоквашей!».

Джеку с самого начала баснословно пофартило. Безродный дворняга, он попал — ни много ни мало — в профессорскую семью. Молоком его там напаивали исключительно шестипроцентным. Мясом кормили, ей-богу, из магазина «Диета». А чтобы этот балбес гармонично развивался, хозяева чуть что принимались листать толстую английскую книгу под названием «Моя собака».

Автора той книги звали Джек. Недолго думая, его именем назвали и щенка.

Братишка определился жить неподалеку от профессора. Его выклянчил внук Закидухи, малолетний Митька. Как раз в это время он упорно и безуспешно домогался от родителей хоть какой-нибудь завалященькой сестренки, не говоря уж о братишке. Вот ему и взяли «братишку».

Осенью жизненные дороги братьев резко разошлись.

Братишка остался зимовать с Закидухой. (Уже через неделю после приобретения щенка Митька напрочь о нем забыл, ударившись в капитальное строительство шалашей и вигвамов. Щенок, естественно, принялся хвостиком бегать за Робертом Ивановичем, безоговорочно признав его и отцом, и мамашей, и повелителем, и кормильцем, и вообще — дружком на все времена.)

Что касается Джека, то он в голубой профессорской «Волге», досадливо вертя лобастой башкой из-за новенького, импортного, натуральной кожи ошейника, отправился на жительство в Москву.

Жизнь Джека в столичном городе продолжалась, впрочем, до обидного недолго.

То ли монография английского кинолога трактовала о каких-то особенных собаках, то ли (и это вероятнее всего) британский собаковед никогда не сталкивался с российскими дворнягами, но только Джек язвительнейшим образом, абзац за абзацем, страница за страницей, с упорством веселого дебила опровергал в корне все рекомендации, наблюдения и размышления своего английского тезки.