Геннадий Трифонов - Сетка

Геннадий Трифонов

СЕТКА

СЕТКА — небольшое созвездие Южного полушария, с территории СССР его не видно.

Тюрьма никогда не кончается. Это знает каждый заключенный. Ты просто попадаешь в замкнутый круг воспоминаний о ней. Воспеть мою судьбу, разумеется, было некому — что ж, пришлось самому стать своим собственным хором.

Счастье не перестает быть счастьем, когда оно кратко, а мысли и любовь не лишаются своей ценности из-за того, что преходящи. Многие люди держались с достоиноством на эшафоте: эта гордость должна научить нас видеть истинное место человека в мире.

Моим товарищам по ГУ —

Александру П. и Анатолию Ш. —

«А теперь уходи»

— Ну ты даешь, сынок! Прекрати сейчас же. Мы ж договорились — без истерик. Совсем голову потерял. Вдруг кто увидит, — бурчал Сергей, выбирая сейчас такие слова, которые в эту минуту прощания со мной казались ему единственно верными. А мне становилось еще больней от того, что именно сейчас, когда вот-вот возникнет между нами пропасть между неволей и свободой, он уже не сможет себе позволить быть со мной прежним.

— Не могу. Оно само получается. Прости, Сережа…

Я плакал прямо посреди плаца, на виду у множества колючих и злобных глаз, впившихся в меня из окон бараков, из столовой, клуба, зоновской бани — из всех мыслимых щелей и дырок.

О, я знал, я чувствовал всей кожей их ненависть к себе, их готовность разорвать меня на куски сразу же после того, как Сергей скроется за железом дверей зоновской вахты. Но этот мой физический страх все же отступал, замещаясь тоской, всю последнюю неделю, а, может, и весь последний месяц точившей мою душу. А теперь, в нескольких метрах от вахты, эта тоска сдавливала мне горло.

Мы шли в сторону бани… Сергей уже переоделся в «вольную» одежду. На нем были новенькие джинсы, кроссовки и ослепительной белизны футболка с крупной красной надписью «Пепси». Волосы у него успели уже чуть-чуть отрасти и пошевеливались на теплом июльском ветерке. Я только теперь заметил, что Сережа блондин и что у него смуглое лицо, с которого, благодаря здешнему яркому солнцу, улетучивалась зоновская землистость. Господи, какой же он все-таки симпатичный парень!

Я нес его матрац с постельными принадлежностями и света белого не видел от слез и тоски. Меня только и утешало, что и ему передается мое горе.

— Сыночек, родненький, перестань, очень тебя прошу. Ты думаешь, мне легко сдерживаться? Ну, научись и ты, в конце концов, контролировать себя. Тебе еще полгода сидеть среди этих зверей. Съедят ведь. Уймись, очень тебя прошу.

— Все, все, — поспешил я ответить Сергею. — Не буду больше, никогда, честное слово. Ты только не сердись.

— Да я ведь и не сержусь. Я все понимаю. Слышишь?

— Слышу, — ответил я.

Сейчас он сдаст лагерное барахло, получит обходняк и прямиком на вахту. А там… Какие уже там прощания! И потому я, вытирая рукавом робы слезы, говорю уже самые-самые последние слова:

— Будь здоров, Сережа… Удачи тебе… И счастья… И спасибо огромное за все.

— Это тебе спасибо за все, — отвечает Сергей, сжимая мою ладонь в непривычном для меня с ним рукопожатии. — Я бы здесь без тебя сдох бы. А ты, — продолжает он, — держись, очень тебя прошу. Как бы тяжело не было — держись. Осталось-то ведь совсем пустяк. Сохрани себя и останься человеком.

Мы обнимаемся… Я успеваю украдкой, очень неуклюже, чмокнуть его куда-то в ухо.

— А теперь уходи. Не рви душу.

И я иду, не оглядываясь и уже не сдерживая глухих рыданий… До конца срока мне остается ровно полгода и семнадцать дней.

Впервые в «Крестах»

Осень 76-го года была очень холодной. И хотя «Кресты» отапливались, мы все же добились вторых одеял, ежедневно донимая корпусного своими заявлениями (в тюрьме чувство справедливости очень обостряется, вы не замечали разве?).

В камере нас было двенадцать человек, но камера была просторной, рассчитанной на 16 человек. Это от того, я думаю, что в те годы борьба с преступностью велась только на бумаге. И поэтому на тюрьмах не было еще того бардака, какой сейчас творится. Люди спят по очереди, в три смены, курева нет, еда паршивая. А тогда и кормили сносно, и ларек был, и дачки нормальные, как теперь сказали бы — «пиздатые». А на малолетке — и молоко и конфеты. Только на малолетке эти конфеты жевать и молоко сосать — не дай Бог. С малолетки на общак поднимаются уже не люди — или зверье законченное, или инвалиды окончательные. У нас тут — еще ничего, а посмотрели бы вы на взросляк на Урале. Жуть.

Все мы — вся наша камера — ждали этапа на «химию». Скорее всего, в Череповец. В ожидании тусовались по камере. Нас даже на прогулку не выводили — из-за холода и дождя. Мы лепили из хлеба, почему-то всегда сырого и кислого, шашки, а огрызками карандашей изображали на смятых тетрадных листках «морской бой». Скука невероятная, впечатлений — ноль.

Но сейчас я расскажу, как я в тюрьме очутился. По глупости? Ну да. А что, разве бывают варианты? Я в своей жизни ничего не украл (впрочем, ой ли?!), никого не ударил (уж это точно!) и уж тем более не убил. Все получилось по-дурацки, что и вспоминать-то стыдно. Ну так вот.

Мои «прогулки»

Весной 76-го я напился до бесчувствия у соседки на дне рождения и решил почему-то пойти на улицу «проветриться», «прогуляться». А прогуливался я обычно так — чистил по ночам чужие машины. Ну, там колеса, стекла, зеркала снимал, магнитофоны, приемники… Все потом загонял за бесценок на толкучке за «Гигантом» — там еще всяких птичек-рыбок продают, кроликов, щенков. Там и ментов-то никогда не бывало. Короче, все было ништяк.

А та ночь для моих «прогулок» выдалась что надо — мокрый снег с дождем, ветер. Так в Питере по весне часто бывает.

Пару машин я вскрыл прямо у нашего дома (я жил на Просвещения, и тогда там новостройки еще только начинались). Вот идиот-то! Ведь говорил мне Кирилл — мой приятель еще по старому двору на Васильевском: «Не воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь». Кирилл и вообще с головой, поэтому, так я думаю и так думают все наши ребята, он и живет припеваючи. А мне, пьяному, море по колено, и вообще.

Машины мне в ту ночь все какие-то паршивые попались — никакого улова. Вот я и пошел «гулять» по соседним улицам. А там — голяк. И я решил идти домой. Ах да, совсем забыл. В сумке-то у меня все же кое-что уже лежало — из одного сраного «Москвича» я приемник взял. Иду домой. И вдруг вижу «Запорожец». Стоит он на проезжей части. И в замке зажигания ключи торчат. И непонятно: то ли машину угнали и оставили, то ли хозяин — придурок. Но раз машина открыта и ключи есть, грех не воспользоваться. И значка на стекле, что машина принадлежит инвалиду, нет. Иначе бы я не полез.

Водил я в свои семнадцать лет уже неплохо — любовь к этому делу была у меня, что называется, в крови. Правда, до этого момента пьяным я за руль не садился.

Положив сумку с добычей на заднее сиденье, я повернул ключ — бензина было ровно полбака. И я, дурак, не придумал ничего лучше, как прокатиться к себе в деревню с тем, чтобы вернуться домой под утро, а машину бросить где-нибудь возле того места, где я ее «нашел».

Из Питера в наши Синяки я знаю по меньшей мере пять дорог, где нет постов ГАИ. И все бы было хорошо, если бы я на одной из дорог не врезался на полном ходу в земляной откос. У меня ни единой царапины, а у машины переднее колеса заклинило наглухо. Я же, кретин пьяный, вместо того, чтобы «делать ноги», стал пытаться эту сраную машину чинить: возиться в моторе — моя слабость.

Пока я возился в темноте сэтой дурацкой машиной, я не заметил, как подъехал таксист (как он здесь в это время оказался, ума не приложу!). Он все сообразил и по своей рации вызвал ментов. А мне, гад, и слова не сказал. Ну, а дальше все пошло как по маслу — скоро и быстро. Дело я фактически сам себе сшил, следователь только страницы нумеровал и мою подпись, где надо, требовал. Следователь оказался приличным человеком — два месяца меня под подпиской держал. Да и куда бы я делся! Но наговорили на меня прокурору всяких гадостей, тот и решил меня до суда в тюрьму упрятать, «на всякий случай». Так я очутился в замечательных «Крестах».

О «Крестах» этих распрекрасных и так уже все всё знают. Так что я ничего новенького не сообщу. О «Крестах» и вспоминать-то противно. Единственная тюрьма, которая мне более-менее понравилась, если тюрьма вообще может понравиться нормальному человеку, так это пересылка в Вологде, хотя конвой вологодский — бррр.