Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе
— Да ты генералом был, друг, или… — начал было Псхулухиа, но его грубую шуточку оборвало глухое молчание.
— Полковником я был!.. И все на мне мое — и ордена, и медали, и погоны! — усмехнулся Бакаша. — А вы, ребята, посмотрели, и хватит, марш в школу!
Ребята разлетелись, как стайка воробьев.
Водители молча сели в свои машины, незаметно смылся и Псхулухиа.
Бакаша раздал путевки. Трудовой день хотя и с опозданием, но начался.
На следующий день Бакаша пришел на работу рано, как обычно.
Вы скажете: это надумано, банально, но что поделаешь — так и было все: двор — убран, машины вымыты, начищены до блеска, и, сверкая чистотой, на своих местах стояли самосвалы.
У техника уже готовы были путевки.
Бакаша быстро подписал их, и машины без задержки одна за другой выехали из ворот гаража. Душа радовалась — такой кругом царил порядок.
В директорской комнатушке зазвонил телефон. Трубку успел взять техник.
— Кого? Нет у нас такого, — и положил трубку на аппарат.
— Кого спрашивали? — поинтересовался Бакаша.
— Какого-то Георгия…
Телефон зазвонил снова, и снова техник перехватил трубку.
— Это Псхулухиа говорит, — услышал техник в трубке.
— Слушаю, батоно!
— Повторяю, мне нужен батони Георги…
— Нет у нас такого…
— Как это нет?! Ты лучше меня знаешь? Дай мне Бакашвили, Бакашвили!
Да, с самого начала хотел сказать — и забыл: Бакашвили звали Георгий.
Перевод Э. Джалиашвили.
ДЖЕМАЛ КАРЧХАДЗЕ
ВЫСОКИЙ МУЖЧИНА
Справа — скала. Слева — ущелье. Меж ними — серая дорога.
По ней тарахтит старый, разболтанный автобус.
Пассажиров то и дело немилосердно встряхивает. Когда водитель тормозит или резко переключает скорость, их так швыряет вперед, словно они вот-вот оторвутся от сидений и устремятся вперед в свободном полете. Но в действительности полет им конечно же не угрожает — каждый цепко бережет свое место, приспосабливаясь, как может, к этой езде.
В автобусе довольно просторно, хотя почти все сиденья заняты. Свободно лишь заднее. На нем в безучастном одиночестве расположился какой-то мужчина, вцепившийся в портфель обеими руками. Видно, что совсем недавно он неплохо выпил, и беспокойная мысль о сохранности портфеля была, наверное, последней звездочкой его меркнущего сознания… Сейчас он борется со сном, его мотает по сиденью, но портфель надежно прижат к груди.
В те минуты, пока дорога терпима, ход автобуса относительно ровен, в зеркальце водителя можно увидеть его лицо. Тогда видны гладко зачесанные назад волосы, низкий лоб, густые брови и широкие скулы… Спокойное лицо человека, который, слава богу, ни на что уже не надеется.
Пассажиры — народ довольно пестрый… У каждого — своя цель, свой путь и свое обличье. Окажись тут педантичный психолог или дотошный социолог с их попытками строго научной систематики и классификации — задача была бы не из легких… И все же этих, столь разных людей, волею случая оказавшихся вместе, что-то сплачивает. Это — дух, нерв сообщества, пусть и краткого.
Он явствен, он есть, и благодаря ему пассажиры мирно сосуществуют, стоически перенося жару, ухабы, сладкий, душный запах пота… Все уже привыкли, притерпелись ко всему, а главное — друг к другу.
Дух сообщества живет и витает в автобусе, и пассажиры безропотно сидят в едином, общем кругу, где правила сосуществования и взаимной предупредительности требуют, чтобы эмоции расходовались рационально и возмущение было бы точно дозировано.
Несмотря на духоту и трудную дорогу, в автобусе шумно и весело, идет оживленная беседа, затрагивающая самые разнообразные темы…
Толстая, пышная женщина в переднем ряду, у окна — маленькая головка, двойной подбородок и до неприличия довольное лицо — занята проблемами морали.
— Эта наша хваленая Гулико, оказывается, уже два года бесстыдно таскается по бугаям… Да, да, представьте себе!.. Муж — вот уж воистину несчастный человек! — как водится, последним узнал о ее беспутстве, хотя в округе не осталось ни одного человека, который не знал бы, что к чему. Мальцы несмышленые и те приглашали друг друга — пошли, мол, в рощу, в гуликовскую игру поиграем… Когда муж узнал, он так был расстроен, бедняга, никак не ждал от своей Гульнары такого… Но разрушать семью не решился, и как его прикажете в этом винить?!. Ведь они уже десять лет как женаты, десять лет!.. А та-то, бесстыжая, слово дала, никогда, мол, больше, никогда и ни с кем, но уж если женщина пошла на такое, то ее, милая моя, не то что словом — цепью не удержишь… Зубами ее перегрызет, а от блуда не откажется. Ни за что!
Ее собеседница, слушающая с истомленным, жадным вниманием, достигла уже того возраста, когда «эффект Гулико» постепенно делается отвлеченной теорией. Погрузневшее ее тело безвозвратно утеряло былую красоту и стройность, а виднеющаяся в уже бесцельном ныне декольте грудь сходна с затянувшейся лебединой песней… Может быть, именно потому эта женщина принимает так близко к сердцу рассказ своей пышнотелой соседки, потому глаза ее горят огнем благородного негодования и столь страстно наделяет она грешную Гулико эпитетами в духе старинных классических трагедий: «гнусная», «развратная», желая ей от всей души «быть погребенной под землей»… Не просто «провалиться сквозь землю», а именно так, словно бы от лица самого торжествующего Рока: «быть погребенной под землей».
(Этот нравственный ригоризм, этот накал чувств — вполне понятная реакция… Ее отлично поймут те, у кого не было случая обзавестись любовником, или, что еще хуже, однажды такой шанс представился, да и тот уплыл из рук.)
Невысокий худощавый юноша — открытое, умное лицо, тонкость и некоторая изможденность черт — взял в оборот седого длинноусого крестьянина и с жаром толкует о величии духа нации.
— Нет, пусть нас оставят в покое!.. Вот когда они сделают столько, сколько сделали мы, тогда, пожалуйста, мы готовы их послушать… Мы, господин мой, пролили
