Антон Макаренко - Том 6. Флаги на башнях
Собственно говоря, грустить было мало основания. В чемодане ничего особенно ценного не было. Но вдруг я вспомнил, что в нем лежали списки на полученные ребятами деньги. Выходило так, что я не мог отчитаться в расходе восемнадцати тысяч рублей.
Я собрал совет и объяснил ребятам затруднительность моего положения. Ребята задумались. Шура сказал:
— Да. Дело скверное. Надо новые расписки взять… только много есть таких… Неправильно напишут… как будто меньше получили… напишут.
Но у меня другого способа не было. На общем собрании я просил ребят, чтобы каждый написал на отдельном листке бумаги расписку на все деньги, полученные в дороге.
Поздно вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок. Все-таки их было четыреста.
Расписки разложили в маленькие папки по взводам и отдельно подсчитали каждый взвод. Шурка сидел как на иголках и шептал:
— От интересно… все ж таки… советские люди… а накроют, честное слово, накроют.
Помолчит немного и опять волнуется:
— Я так думаю, рублей на пятьсот накроют вас, Антон Семенович.
Кто-то возразил ему:
— Нет… рублей на сто, больше не накроют.
Перед Шуркой на столе лежит чистая тетрадь, и на ней огромными цифрами написано: 18541 р. 25 коп.
Эта цифра была взята из моей записной книжки, где я записывал все расходы по походу.
Скоро взволнованные итоги были проверены и записаны. Шурка взял карандаш, чтобы подсчитать общий итог, раза два просчитал цифры копеек и вдруг бросил карандаш:
— Не могу, честное слово, не могу. Считай ты, Колька!
Колька взгромоздился на стул и начал вслух:
— Три да четыре — семь, да пять — двенадцать, да десять — двадцать один…
Он записал первую цифру итога: 5.
— Правильно! — заорал кто-то. Все промолчали.
Через две минуты рядом с пятеркой появилась новая цифра — 2.
— Здорово, — закричал тот же голос.
— Да чего ты орешь? — рассердился Шурка. — Подумаешь, здорово! В копейках никто не наврет. Считай дальше!
Колька просчитал и прошептал чуть слышно:
— Шесть.
— Сколько?
— Шесть.
— Не может быть, считай сначала, да считай правильно! Чего ты с ногами на стуле сидишь? Сядь, как человек!
Колька сел, как человек, и осторожно, нажимая на каждом итоге, просчитал цифру единиц.
— Шесть.
— От жулики! — сказал Шурка. — Ну черт с ними, пиши шесть.
Колька написал рядом с копейками: 6.
— Ну, и народ же какой поганый! — произнес со злостью Шурка и глянул за окно. Там стояла толпа коммунаров, и один поднял к Шурке напряженное лицо:
— Шура, ну что? Правильно?
— Где там правильно? У вас разве может быть правильно? Сказано, беспризорники!
За окном затихли.
— У Кольки вдруг рядом с шестеркой появился дикий и неожиданный ноль.
— Что такое? — Шурка бледнел все больше и больше. — Считай еще раз.
Но и проверка не изменила ужасной картины: ноль. Шурка махнул рукой и поднялся из-за стола:
— Я не могу. Я ухожу.
Я удержал его за руку. Он стал в безразличной позе за спиной Кольки и боком следил за его карандашом. Карандаш вдруг медленно и слабо начертил в столбике сотен 2.
Колька вспотел и откинулся на спинку стула:
— Два. Двести, значит.
— Еще раз! — громовым голосом заорал Шурка.
Колька стремглав бросился к бумаге, но считал основательно, медленно, громко:
— Три да семь — десять, да еще четыре — четырнадцать, да девять — двадцать три, да четыре — двадцать семь, да пять — двадцать девять.
Шурка быстро поднял руку и стукнул Кольку по голове:
— Да что же ты со мной делаешь? Каких девять, каких девять? Два.
Никто не возразил против расправы. Колька встряхнул головой и пошел дальше. Под цифрой сотен стала пятерка.
— Фу! — вздохнул Шурка. Все улыбнулись.
Все остальное было правильно. Общая цифра вышла: 18506 р. 25 коп.
Все устало замолчали. Кто-то сказал:
— Значит, тридцать пять рублей. Ну, это еще ничего.
Грустно все-таки задумались. Колька мечтательно смотрел на свой итог и, как будто про себя, сказал:
— А все отдали бумажки?
Шурка скучно посмотрел на него:
— Все.
И вдруг открыл глаза и хлопнул себя по лбу:
— Ах я старый дурак, растяпа! На!
Из бокового кармана он выхватил бумажку и бросил Кольке. На ней была написана расписка о том, что Александр Неварий получил в счет заработка тридцать пять рублей.
Все громко и радостно засмеялись. Шурка побежал к окну и заорал:
— Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!
За окном дико заверещали: «Ура!».
Шурка сидел и улыбался, а потом сказал спокойно и уверенно:
— Собственно говоря, иначе и быть не могло.
Премия
1За городом через речку переброшен железный мост, а потом прямая как стрела устремилась к лесам на горизонте новая асфальтированная дорога. Леса на горизонте вовсе и не леса, а небольшие посадки по сторонам дороги. За ними снова степь, а в степи совхоз им. Х октября. В совхозе много построек, и все каменные, а самая лучшая постройка — свинарня, в которой работает Евдокия Петровна Погорелко. Есть еще в совхозе маленький флигель, обсаженный кустами акации. Там в одной из комнат сидит новый директор, Семен Иванович, о деятельности которого разные люди в совхозе выражаются по-разному. Главный бухгалтер говорит:
— Это вам не старый директор! Этот покажет работу!
Кладовщик вертит головой и произносит с восхищением:
— Ох, и жмет! Ох, и жмет!
А старый сторож Василий Нестерович и раньше никогда не восхищался, и теперь спокоен:
— Новые начальники, они всегда хорошие. Я-то при чем? Пускай себе новый, пускай себе старый.
Евдокии Петровне Погорелко некогда выражать свое мнение о директоре. Она стоит перед его столом и вытирает глаза уголком старенького фартука. Нельзя сказать, что она плачет, просто слезы сами собой появляются в глазах. А глаза у нее тоже не молодые, они внимательно и доверчиво смотрят на нового директора Семена Ивановича, они ожидают от директора справедливости:
— Пришли и взяли, говорят: «недоразумение». Разве ж может быть такое недоразумение? А потом говорят: директор приказал.
Семен Иванович, молодой, с ежиком на голове, неумело морщит лоб и старается отвернуться.
— Говорят: «директор сказал», — а я им говорю: «Врете, не может быть такого закона — премировали, а потом отнимать». И не отдаю. А они схватили и давай тащить. А я говорю: «Бандиты вы, а не товарищи». Так еще, говорят, ответишь за оскорбление. Есть такой закон, товарищ директор?
Семен Иванович — новый директор, и поэтому на его плечах лежит тяжелое бремя ликвидировать все несправедливости и беззакония, бывшие при старом директоре. И он говорит Евдокии Петровне спокойным, рассудительным голосом:
— В том-то и дело: закон! Вы присвоили государственного поросенка, это, по-вашему, — закон?
— Да не присвоила я, что вы батюшка! Премировали меня, под самое Первое мая премировали! Три месяца у меня поросенок живет, и кормила его, и все знали про это.
— Кто знал?
— Все знали, весь совхоз знал.
— А документы где? Написано где-нибудь, что вас премировали?
— Да где-нибудь, может, и написано! Разве я знаю?
— Приказ где? В приказе сказано, что вас премировали? Не сказано, и не знает никто.
— Был приказ, батюшка, при мне, на моих глазах прочитано. Приехали они, директор Николай Александрович и начальник городской… тот… как его… Никитин товарищ, приехали, посмотрели все, и так им понравилось, так понравилось, чистота какая, и поросята какие! Никитин товарищ и сказали: премировать этого работника за его образцовую работу этим поросенком. И показали на поросенка. А директор Николай Иванович засмеялись и даже меня так по плечу, говорят: «Она у нас лучшая ударница».
Евдокия Ивановна даже улыбнулась директору, рассказывая об этом случае накануне Первого мая. Но директор не улыбнулся. Директор снова наморщил лоб, помолчал и крикнул в другую комнату:
— Товарищ Ракитин!
Евдокия Ивановна доверчиво оглянулась. Вошел Ракитин, главный бухгалтер, толстый, с глазами подслеповатыми, недовольными. Он сразу догадался, в чем дело.
— Это насчет поросенка?
— Что здесь у вас делалось? — возмущенным голосом сказал директор и с укоризной посмотрел на Ракитина. — Вы знали, что она премирована поросенком?
— Боже сохрани! — сказал главный бухгалтер. — никто ничего не знал. Когда вы были премированы?
— Да под самое Первое мая. Помните, еще как на митинг собирались, вы меня еще поздравляли, сказали: «Видишь, при Советской власти ударную работу награждают!»
— Я вас поздравлял? Бред, совершеннейший бред!
— Как вы сказали, батюшка?
