Апостольская командировка - Владимир Федорович Тендряков
Заключительная речь Ушаткова произвела впечатление даже на областного лектора, тот сначала метнулся выходить в противоположную сторону, но потом поправился и удалился мелкими шажками, бочком, вздернув одно плечо, опустив глаза долу.
Моя охрана встала, нерешительно потопталась и подалась от меня. Они выполнили свое задание. Гриша Постнов демонстративно стоял ко мне спиной, заложив руки в карманы, и по всей спине разлито красноречивое презрение.
Не уходил только парень в новой синей фуражке, нацелившись вздернутыми ноздрями, он разглядывал меня удивленно и, похоже, со страхом.
Я встал со своего места. Встал и очутился лицом к лицу со стеной. Люди плечо к плечу сбились в проходе, разглядывали… В упор, молча, без какого-либо осуждения, без жалости, на лицах можно уловить лишь одно — ничем не согретое любопытство. Стеной… Только сзади легкое шевеление, задние, чтоб поглазеть, тянулись на цыпочках. Глаза парней… Глаза девчат… Белые воротники рубах, охватывающие крепкие, загорелые шеи, тугие кудри шестимесячной завивки, платочки «Пусть всегда будет мама!».
Сходя со сцены, я был уверен, что говорил о бессмертии души интересно и содержательно, — должен убедить многих. Был уверен, что Ушаткову не опровергнуть меня. А он и не пытался, он лишь указал: «Опасен! Берегитесь!» Ушатков вышел победителем.
Глаза, глаза, глаза, без сочувствия, но и без осуждения. Я уже и осужден, и повержен, я стою против всех — это ли не красноречивое доказательство моей полной беспомощности. Глаза, глаза, глаза… Не каждый-то день так близко увидишь вражеского агента.
Стена из глаз преграждала мне путь к выходу. Я двинулся вперед. Первый дал мне дорогу парень в синей фуражке. Прошипел вслед:
— У-у, контра!
Остальные расступились молча — перед обреченным, перед тем лежачим, кого уже не бьют.
Над крыльцом клуба на столбе горела электрическая лампочка, и вокруг нее кружили ночные бабочки. От них на стены, на землю падали мятущиеся тени, словно по воздуху проходили судороги. И где-то в сумерках, в стороне от фонаря, слышались пьяные голоса.
На крыльце стоял человек, смотрел на пляску бабочек под фонарем. Он повернулся, и я узнал Пугачева. Гладко причесан, кажется выглаженной и широкая чашеобразная физиономия, под припухшими веками — сумрачный блеск глаз.
Он помолчал, разглядывая меня, сказал ворчливо:
— Напрасно ты перья распустил перед Ушатковым. — Похоже, что Пугачев меня жалел. — Ушатков-то уже давно никого не хватал зубами. Стосковался.
— А ну вас всех к черту! — сказал я устало.
— И чего это Гришка к нему в помощники полез? Ушаткова сам терпеть не может.
— Меня, видать, больше не терпит. А ну всех!..
Я стал спускаться.
В это время под фонарь вывалилась пьяная пара. По расползшейся шляпе с лентой я узнал Мирошку Мокрого. Он обнимал тощенького патлатого паренька, кричал ему в ухо:
— Ты кто? Ты аллигория!
Поп Володька в объятиях Мирошки Мокрого, в пиджаке, в сапогах, без шляпы, гнется и качается, еле держится на ногах.
— Я жить хочу! Жить! Брезгуют мной! Отворачиваются! Чем я хуже других? Я же человек, как и все! Че-ло-век!
— Ты не человек, ты аллигория сплошная! Ба-атюшка… Какой ты к ляху батюшка, ты мне в сыны годишься!..
Отец Владимир заметил меня, распрямился, оттолкнув лобызавшегося Мирона, нетвердо шагнул, с минуту качался и рвущеся заголосил, перекосив мокрую бороденку:
— Он… Глядите — он… Что смотришь? В грехе святой отец! Грешник я — да! Мразь! Каюсь! А ты?.. Ты того хуже! Ты — антих-рист! Верующим себя считаешь! Врешь! Ни в бога, ни в черта не веришь! Он все-ем врет! Над все-еми изгаляется! Себя любо перед всеми выставить! Тьфу, сатана! Тьфу на тебя! Вельзевул в образе человека! Не верьте ему! Не ве-ерь-те! Проклинаю! Анафема!..
А Мирошка Мокрый отплясывал рядом, восхищенно хлопал себя по тощим бедрам:
— Усь! Усь! Так его, батюшка! Куси!..
Покачивая плечами, выступил Пугачев:
— А ну, проваливайте, а то морду набью.
— Не ве-ерь этому! Сатана! Ирод! Змей! Без души он!..
— Катись, поп, по шее огрею!
— Идем, идем, аллигория… Не кобенься, Пашка Пугач шутить не любит… И-эх!
Красноглиночка не город,
Красноглиночка — село!
Красноглинские робятушки
Гуляют весе-ло!
Попик-клопик, веселый человек! В жисть тебя не забуду!..
Мирон, облапив отца Владимира, потащил его в темноту.
— Ра-а-дуйтесь, праведные, о господе…
Славьте господа на гуслях,
пойте ему на десятиструнной псалтири-и-и…
Скрипучий тенорок из темноты, в ответ сплошно:
Их! Сарафан красной,
Под ним дух квасной!..
Пугачев проворчал:
— Лошади с рогами… Кого только бабы не рожают.
Заложив руки в карманы, он зашагал от меня. В клубе заиграла музыка — тустеп.
Я потащился к себе.
За мной по темному небу, ленивенько пересчитывая трубы на крышах, плелась выщербленная луна.
Ушатков вышел победителем. Карающий перст вместо доказательства — преступник, распни его!
И ему поверили. Ему! Не мне и не Бехтереву! Почему?
Я остановился посреди дороги, остановилась сбоку от меня луна.
Нет духовного бессмертия! Есть оно! Два крайних утверждения, одно исключает другое. Нет или есть? Девицы в косыночках, парни в фуражках, выбирайте. А их выбор был сделан давно. Они с рождения слышали: нет бессмертия, поповские враки! Жизнь любого человека кончается могильным холмиком. Такова суровая правда, верьте и не смейте сомневаться.
А всегда ли очевидное истинно?
Очевидно, что Солнце кружится вокруг Земли, всходит на востоке, заходит на западе. Солнце кружится, а Земля незыблема — любой и каждый может узреть это своими глазами.
Очевидное рождало веру в самое фантастическое, в самое неочевидное. Гремит гром в небесах, в мягких на вид облаках что-то стучит, что-то громыхает — твердое по твердому. Очевидно же, все это слышат, нельзя сомневаться. И рождалась вера в некую фантастическую колесницу в небе, вера в бога, управляющего ею…
Или же… Люди неравноправны и зависимы друг от друга, раб целиком зависит от своего хозяина, хозяин раба зависит от сатрапа или прокуратора той области, в которой живет, сатрап зависит от царя. Явная очевидность, что над каждым старшим есть наистарший, значит, есть старший и над земными царями, тот единый, высочайший, выше кого уж быть не может.
