Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
А вообще, если честно, жаль Дуйсенбаю эту несчастную. Конечно, и грешница она великая, и закон отцов преступила, и в том, что его молодая жена убежала, тоже она, Джумагуль, виновата. А все же... Вот ведь странное дело: ненависть душит, готов зверем задрать человека, а глянешь на все глазом того человека — и будто это все перевернулось — черное белым стало, белое — черным. Как сегодня, когда писание этой проклятой смутьянки читали. Душу щемило. Стал сморкаться, чтоб ненароком кто слезы не заметил. Да, видит небо, как прикончит ее Турумбет, так Дуйсенбай в тот же час за нее аллаху помолится. Это уж точно.
Порешив с этим делом, почувствовав облегчение, Дуйсенбай стал обдумывать, как подойти к Турумбету, как объяснить ему, зачем тот должен отправляться вдруг на учебу — в то пристанище дьявола, которым его так стращали, откуда есть только одна дорога — в ад. Он перебирал и взвешивал в уме все возможности. Уже появились на горизонте вершины деревьев и крыши Мангита, а ясного плана у Дуйсенбая все еще не было.
8
От потери крови, от жгучей боли ран Туребай часто впадал в забытье. Сквозь тяжелую дрему он слышал, как плакала и причитала над ним Багдагуль. Потом в радужных кругах и разводах явилось перед ним женское лицо с большими немигающими серыми глазами. Чем-то холодным и острым женщина коснулась спины, в том месте, где соединилась вся боль, весь жар, все нити, стянувшие в комок, скорчившие его существо. Судорога передернула тело. Туребай потерял сознание.
Затем он явственно слышал русскую речь, негромкую, убаюкивающе мягкую. Ему захотелось открыть глаза, посмотреть, кому принадлежит этот голос. Но не было сил, и был страх — страх, что только он откроет глаза — и снова полоснет эта острая, нестерпимая боль. Когда-то, помнится, уже было такое. Было ведь, было... В детстве, кажется, давно, очень давно... Караванный стан, верблюды, посапывающие рядом, и чей-то добрый, ласковый шепот...
На третьи сутки Туребай очнулся, открыл глаза. Женщина, сидевшая у его постели, улыбнувшись, спросила по-русски:
— Ну, как там, на том свете?
Туребай понял, с трудом ворочая языком, ответил:
— Не пустили. Говорят, пока порядка в своем ауле не наведешь, и думать про тот свет забудь.
— Правильно сказали. Придется жить.
— А как жить, когда жена меня такого любить не захочет? — через силу пошутил Туребай.
Стоявшая в углу Багдагуль разрыдалась, закрыла ладонями лицо.
С этого дня дело пошло на поправку. Наученная Галиной Андреевной, Багдагуль сама теперь перевязывала мужа, давала ему лекарства и при этом каждый раз с молитвенной благодарностью поминала имя спасительницы.
Возвращаясь в Чимбай, куда она была прислана из Ташкента полгода назад для организации медицинской службы, Галина Андреевна строго-настрого наказала Туребаю: не вставать, не делать резких движений, не волноваться.
Легко сказать — не волноваться! Попробуй тут — полежи спокойно, когда такое творится вокруг!
Только распрощалась, уехала докторша, пришла к Туребаю Бибиайым — лицо отекло, из-под платка выбились седые длинные пряди, дрожащие пальцы пляшут на посиневших губах.
— Изверги... изверги... Мало, убили дитя — похоронить по-мусульмански не дали. Бросили в землю, как собаку бездомную...
— Как так? — попытался приподняться на локте Туребай.
— Мулла Мамбет... не буду, говорит, молиться за вероотступницу — нет ей прощения ни на этом, ни на том свете... Пусть, говорит, душа ее черной вороной по степи носится до самого дня светопреставления... Доченька, доченька моя... — И лицо старухи свела гримаса страдания.
— Подлый шакал! — выругался Туребай и, весь загоревшись от гнева, в приступе мстительной ненависти сказал с силой: — Ничего, мамаша, ничего. Ты не плачь! Мы заставим его! Мы за шиворот притащим этого поганого муллу к могиле — пусть молится! Мы... — Что-то вязкое, тошнотное подступило к горлу. Туребай откинулся на подушки, закрыл глаза, судорожно глотнул воздух.
Он не знал, сидит ли еще Бибиайым рядом с его постелью или ушла. В ушах, ни на минуту не затихая, стоял звон, будто здесь же, в кибитке, кто-то нещадно колотил бруском по железу. Казалось, от этого нестерпимого гула лопнут уши, расколется голова.
Что-то теплое, горькое, как настой полыни, влила ему в рот Багдагуль. Стало легче. Отдалился, в мерное жужжание перешел сумасшедший звон. И сразу почувствовал, как в груди разливается новая горечь: глупец, ай глупец! Чего наговорил бедной женщине?! Заставим молиться, за шиворот к могиле притащим!.. Да разве такие слова должен был он сказать! Не хочет — не нужно, мамаша! Пустое это дело, молитвы. Потому что ни бога, ни рая нет — выдумки. Есть только одна жизнь — земная. Тут тебе весь твой рай, твой ад. Так ведь учил его Айтбай-большевой.
Желая исправить свою оплошность, Туребай через силу открыл глаза, позвал сиплым голосом:
— Мамаша, а мамаша! Слышишь меня?
— Чего тебе, Туреке? Жену кликнуть? — отозвался низкий мужской бас.
Это был Орынбай — аксакал признал его сразу.
— Не надо... Бибиайым тут сидела.
— Ушла. Новость слышал? Ахуна Нурумбета в зиндан посадили. Судить будут.
— Выходит, близость к богу от божьей кары не спасает...
— Тут такое открылось... — продолжал Орынбай. — Крикун-то, с железной глоткой который, — его человек, оказывается! И другой, что вместе с портным убил Турдыгуль, — тоже из святой обители. Утек, не поймали. Ну, ничего, и под землей не спрячется. Все одно, отыщем. А отыщем, как скорпиона раздавим.
И повалили люди в дом к Туребаю — Сеитджан, Калий, Ходжанияз, Абдулла. Даже женщины навещали больного. Одна гостинец принесет, о здоровье справится. Другая сама идет гостинец у аксакала выпрашивать. Один раз
