Павел Загребельный - Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного
Горы! В детстве много слышала о них, были они совсем неподалеку от Рогатина, подступали вроде бы к самым валам и в то же время оставались невидимыми и недостижимыми, как сказка. Для мамуси горы были сплошным восторгом. Родилась у их подножия, несла в крови их гордость, в Рогатин попала каким-то чудом: Гаврило Лисовский выхватил свою Александру из самого водоворота тысячного крестьянского войска Ивана Мухи, который сошел с гор, вел за собой отважнейших и дерзновеннейших, крушил панов и все панское, так что королю чуть ли не самому пришлось выступать с войском против горных опришков[91], и не были они, собственно, никем побеждены, а ушли в свои горы и унесли с собой свою гордость и ненависть к богатым. Настасино летосчисление начиналось от Мухи. Все рогатинские события непременно сопоставлялись и согласовывались с годами Мухи: «Тогда, как шел Муха от Валахии…», «В то лето, как появился Муха…», «Там, где Муха побил воевод…» Может, и непокорство передала ей мамуся, вдохнув его от того же Мухи, которого и не видела никогда, который со временем уже и не представлялся живым человеком, из плоти и крови, а чем-то наподобие духа гор, будто воплощением вечной человеческой неукротимости и устремления к наивысшим высотам, на которых только и можно ощутить настоящий ветер воли. Горы были в воспоминаниях мамуси, в ее рассказах, в ее чаяниях и надеждах. Обещала повести Настасю в горы, собиралась повести – не собралась.
…Крики и треск, топот коней, выстрелы – теперь уже все настоящее, налетели отовсюду, окружили поляну, черный всадник, весь в золоте, выскочил из той самой чащи, откуда будто бы выскакивал апокалипсический зверь, натянул поводья так, что конь врылся копытами в мягкую землю перед самой Хуррем.
– Моя султанша! Нет пределов моему беспокойству!
Только теперь она опомнилась. Взглянула на султана почти весело.
– Но я ведь перед вами.
– Виновные будут строго наказаны за недосмотр.
– Прошу вас, мой повелитель, не наказывайте никого. Я убежала от всех, потому что хотела убежать. Хоть раз в жизни!..
– Убежать? – Он не мог понять, о чем она говорит. – Как это убежать? От кого?
– От судьбы.
Ей подвели коня, почтительно подсадили в седло. Султан подъехал так, чтобы она была у его правого стремени. На Ибрагимовом месте.
– Моя султанша, от судьбы не убегают, ей идут навстречу. Всю жизнь.
– Я знаю. И тоже иду. Потому что когда не идешь, то тебя ведут, – печально улыбнулась она. – Но иногда хочется убежать. Пока молода. Пока есть что-то детское в душе. Вот мне сегодня захотелось это сделать, значит, я еще молода. Радуйтесь, ваше величество, что ваша баш-кадуна еще молода!
– Разве в этом кто-нибудь сомневается?
– Собственно, я только сейчас поняла, почему поехала сюда.
Вон там, за лесом, высится белая острая гора, напоминающая наклоненный рог. Мне показалось, что она совсем близко. Захотелось доехать до нее, а потом взобраться на самую вершину. Это было бы прекрасно, мой падишах!
– Ты султанша и женщина, а не коза, чтобы карабкаться на такие скалы, – сказал недовольно султан.
Но она не слушала его слов, не хотела замечать недовольства в его приглушенном голосе.
– Я так рада, что вы меня догнали. Теперь мы поднимемся на эту гору вместе!
– Султаны не поднимаются на горы, – сказал он еще недовольнее.
– А кто же на них поднимается?! – воскликнула она и пустила своего коня вскачь.
Сулейман махнул рукой свите, чтобы обогнали и придержали ее коня, догнал Роксолану и, пытаясь ее успокоить, заговорил примирительно:
– Не надо так гнать коня, Хуррем, я не люблю слишком быстрой езды.
– Я это знаю, ваше величество. И не от вас, а от человека совсем постороннего.
– От кого же?
– От венецианца, которого привозил с собой посол Лудовизио. – Это тот, что от испанского короля приезжал поглядеть наш двор и на нашу столицу? Он хотел встретиться со мной, но у меня не было времени для этого.
– Вы торопились вдогонку за своим Ибрагимом, мой повелитель, зная, что сам он не завоюет для вас даже камня, брошенного посреди дороги.
– Ибрагим мертв.
– Поэтому я и говорю о нем так спокойно. А тот венецианец, которого звали Рамберти, написал о вас, что вы не любите и даже якобы не умеете ездить верхом.
– Писания всегда лживы, – бросил Сулейман, – правдивы лишь деяния.
– Я сказала ему об этом.
Султан промолчал. Не удивился, что она принимала венецианца, не переспрашивал, о чем у них был разговор, – видно, знал все и так от своих тайных доносчиков и даже не умел теперь этого скрыть. Тем хуже для него!
Она упрямо держала направление на ту белую остроконечную гору, возвышавшуюся над лесом, подгоняла своего коня, пускала его вскачь. Навсегда отошли, минули безвозвратно те ужасные дни, месяцы и годы, когда ее время ползло невыносимо медленно, как улитка, без событий, без перемен, без надежд. Тогда оно плелось, как старая слепая кляча, что блуждает между трех деревьев, натыкается на них, не может найти выхода. Но теперь нет преград, никто и ничто не стоит помехой на пути, и время ее мчится вперед исполинскими шагами, гигантскими прыжками, и никакая сила не заставит ее остановиться, оглянуться назад, пожалеть о содеянном. Прошедшее отошло навсегда и пусть никогда не повторится! А все было будто вчера – протянуть лишь руку. И этот тридцатилетний глазастый венецианец, которого привел к ней Гасан-ага. Она не показала ему свое лицо. Закрылась яшмаком, Рамберти видел лишь ее глаза, из которых струился живой ум, слышал ее голос, страшно удивился ее знанию итальянского.
– Италия славна великими женщинами, я хотела знать, как они думают, – засмеялась Роксолана.
– Мне все же казалось, что Италия более прославилась своими мужчинами, – осторожно заметил Рамберти.
– Вы не делаете великого открытия. Да и следует ли от мужчин ждать чего-то другого? Надеюсь, что и в Стамбуле вы заметили только мужчин?
– Тут ничего другого и не заметишь. Мне кажется, что даже если бы спустился на землю Аллах и стал ходить по домам правоверных, то слышал бы всякий раз: «Тут у нас женщины, сюда запрещено». Я не Аллах, а только простой путешественник, интересующийся античными руинами, которых так много на этой земле, кроме того, меня ослепил блеск султанского двора и сам султан Сулейман. Я написал о султане, и если бы смел испросить вашего любезного внимания…
Он подал мелко исписанные листочки арабской бумаги – джафари.
– Может, позволите, я прочитаю вслух? Не осмеливаюсь доставлять вам хлопоты.
– Я привыкла разбирать и не такое. Только и разницы, что в султанских книгохранилищах бумага лучше, либо самаркандская, либо шелковая – харири.
Она внимательно просмотрела листочки. Рамберти писал: «Султан ростом выше большинства иных, худощавый и мелкокостный. Кожа у него смуглая, будто прокопченная дымом. Голову бреет, как и все турки, чтобы плотнее надевался тюрбан. У него широкий и чуть выпуклый лоб, глаза большие, черные. Когда взглянет, выражение их скорее милостивое, чем жестокое. Его орлиный нос немного великоват для его лица. Бороду не бреет, а лишь коротко подстригает ножницами, усы длинные и рыжие. Шея удлиненная и очень тонкая, как и остальные части его тела несоразмерно удлинены, неуклюжи и плохо пригнаны. По душевному складу он великий меланхолик и никогда бы не разговаривал и не улыбнулся близким, если бы не жевал траву, которую турки называют афион, а древние называли опием и от которой он приходит в веселое состояние духа, а может и пьянеет. Убеждал здесь меня один человек, которому это хорошо известно, что султан, несмотря на свою меланхолию, сверх всякой меры запальчив. Не слишком умелый и ловкий в обхождении с конем, чтобы на нем скакать, но охотно упражняется в стрельбе и других военных играх. Сердца, как говорят, весьма доброго. Во всем сдержанный и скромный, но крепче других привержен своей вере. Возможно, это идет от нерешительности и замедленности его натуры, а не от желания навязать свою волю и убеждения. Ни один из его предков не любил так досуг и покой. С этой точки зрения его не считают врагом христиан и хвалят за то, что внимательно относится к чужим взглядам и вере. О нем идет слава как о милостивом и человечном, он легко прощает провинности. Говорят, что он любит книги и особенно охотно обращается к трудам Аристотеля, которые читает со своими переводчиками по-арабски. Неутомимо изучает мусульманские религиозные законы и исповедует их со своими муфтиями. Ему сорок три года. Он великодушнее своего отца и остальных предков. Позволяет, чтобы им руководили любимцы, как Ибрагим, и в то же время упрямый, и если задумает что-то сделать, то достигнет своего, как бы это ни было трудно и необычно. Раз или два в неделю читают ему историю о славных деяниях его предков и о том, как они подняли царство до вершин, на которых оно пребывает ныне. Он верит в слова пророка: как единый Бог владеет небом и небесными делами, так божьей волей определено, чтобы единый властитель управлял землей и земными делами, и это должен быть член Османской династии. Но из-за того, что те, кто описывал поступки и победы Османов, были обманщики и подхалимы, зарабатывавшие на обмане народа, султан не любит их писаний, а просматривает только в исторических архивах документы о том, как его династия воевала и мирилась с иноземными державами. Его секретари хранят книги этих документов так верно и тщательно, как святыни. Султану иногда читают из них, и это не пропадает всуе, ибо из хорошего понимания истории можно сделать выводы, воспользовавшись ими для дел нынешних, которые часто мало отличаются от дел минувших. Именно поэтому эта династия так долго сохраняла те обычаи, которые с самого начала помогли ей распространить свою власть. Мудрые люди видят в этом одну из главнейших причин продолжительного могущества властителей и держав! Нет в мире опаснее дела, чем частая смена руководства».
