Борис Васильев - А зори здесь тихие… В списках не значился. Встречный бой. Офицеры
— Офицер — это замечательно. Идем за ящиками.
Кабинет медицинского чиновника областного масштаба. Хозяин был сух настолько, что очки его держались на хрящеватом носу только каким-то чудом. Он читал официальную бумагу, брезгливо морщась и все время раздраженно встряхивая ее.
Люба сидела напротив, с беспокойством наблюдая за его странно демонстративным поведением.
— Ну, и чего вы хотите? — с откровенной неприязнью спросил начальник, закончив чтение.
— Я хочу работать по специальности.
— С такой характеристикой?
— Простите?.. — Люба растерялась.
— Нет, уж вы простите! Халатность, бесконечные отлучки с места работы, прогулы и, наконец, рукоприкладство.
— Какое рукоприкладство?
— За провал на экзамене по «Краткому курсу Всесоюзной Коммунистической партии большевиков». Вот, черным по белому, — он внушительно потряс характеристикой. — Со ссылкой на документы и свидетелей.
Лицо Любы постепенно каменело, и сквозь эту, еще не ставшую непроницаемой окаменелость проступала такая человеческая боль, что исхудалый начальник спросил нормальным человеческим голосом:
— Воды?
— Благодарю, — Люба встала и, качнувшись, вышла из кабинета.
Цех старой швейной фабрики. Гул от множества работающих швейных машинок. Мелькают женские руки, бежит полотно, ряды сосредоточенных женских лиц. Анна, Аля, Рая…
И — Люба.
Вдруг — ликующий крик:
— Девочки!.. Девочки!..
По проходу цеха бежала молодая женщина, потрясая газетой.
— Ежова сняли, девочки!.. Ежов — враг народа!..
Комната Анны. Такая же узкая, как и все прочие комнаты бывшей казармы швейной фабрики. В ней сегодня шумно и отчаянно весело. На досках, положенных на ящики и накрытых простынями, — скромная закуска тех времен, вино, кружки и чашки вместо рюмок, разнокалиберная посуда.
За столом — одни женщины. Кто плачет, кто восторженно что-то говорит, кто звонко хохочет на грани истерики. И все — вразнобой, все перебивают друг друга.
— Теперь жизнь изменится, сестрички! Все изменится!..
— Господи, столько горя… И за что, за что?..
— Узнал все-таки товарищ Сталин правду!.. Узнал!..
— За товарища Сталина, подруги!.. За нашего отца и заступника!..
Ликуют осиротевшие, чудом избежавшие каторги жены, дочери, сестры врагов народа. Счастливыми слезами взахлеб плачет Люба.
Только Анна молчит. Курит одну за другой. И пьет.
Дождь. Затяжной, нудный, осенний. Попрятались все, кто мог. Пусто на улицах. Облетают каштаны.
По пустынной улице шел мужчина в старом, видавшем виды ватнике, намокшей шапке-ушанке, в грубых разбитых сапогах.
Таким он и ввалился в комнату.
— Алешка!..
Люба так закричала, что соседки бросились к ней. А она целовала небритое родное лицо, что-то говорила, смеялась сквозь слезы и снова целовала…
Алексей опомнился первым. Оглянулся на дверь, которую забыл закрыть за собою…
…Увидел женщин, что столпились в открытых дверях, в коридоре. Увидел их лица, их глаза…
Все понял, отпустил Любу, низко поклонился женщинам и тихо сказал:
— Простите нас.
Анна осторожно закрыла дверь.
Проникавший сквозь окно тусклый свет уличного фонаря кое-как освещал комнату. Кухонный стол со шкапчиком, две табуретки, два поставленных на попа фанерных ящика, накрытых белым полотном… Ничего больше не было в этой комнате, но зато все это являлось собственностью Трофимовых. Без инвентарных номеров.
Да еще стояла узкая железная койка, на которой они лежали, тесно прижавшись друг к другу.
— Я знаю, что ни о чем нельзя расспрашивать, — шептала Люба. — Но все-таки позволь один вопрос..
— Один — можно.
— Откуда ты узнал, что я в Воронеже?
— Коваленко сказал. Бывший комдив Коваленко. Он тебя сюда и направил.
— Он… тоже?..
— Он погиб, Любаша.
— Прости.
— Знаешь, может быть, даже и неплохо, что Егорку отчислили в войска, — меняя тему, сказал Алексей. — Послужит, похлебает солдатской каши, а там, глядишь, и снова — в училище.
— Я такая счастливая, такая счастливая!.. — вдруг невпопад горячо зашептала Люба. — Только одно смущает, Алешенька. Рыдают сейчас все мои сестрички во все свои подушки…
Рыдали. Но не все.
Анна не рыдала. Просто не могла уснуть, курила, и груда окурков давно переполнила консервную банку.
Утро здесь было хлопотливым. Сновали по коридору женщины в домашних халатиках, кипятили чай, в очередь варили каши. В очередь и умывались, поскольку местные удобства не могли вместить всех желающих.
Алексей вышел в коридор в чистой — и когда Люба успела ее выстирать? — гимнастерке без знаков различия, подпоясанный солдатским ремнем, и сразу оказался в центре суматошной беготни: кто-то даже повизгивал, прикрывая голые плечики ладошками. Хмуро глядя строго перед собой и беспрестанно бормоча: «Виноват!» — Алексей добрался до нужной ему комнаты и постучал.
— Входи, раз не заперто, — раздался усталый голос Анны.
Алексей открыл дверь, спросив на всякий случай:
— Можно?
— Знала, что заглянешь, — сказалаАнна. — Картошки хочешь?
— Жена ждет, — улыбнулся Алексей, сев напротив нее. — Завтракайте, я покурю.
— За этим и пришел?
— Нет, — он прикурил, помолчал. — Может, нам лучше съехать?
— За себя не ручаешься?
— За себя — проверено. А вот… Ну, не виноват же я, что меня отпустили, не виноват!..
Анна доскребла картошку, закурила тоже. Сказала тихо:
— Отпустили тебя на длинном поводке.
— Как понимать?
— Разумом, а не эмоциями. Моего мужа отпускали дважды и дважды сажали опять. И каждая новая посадка — в новой компании.
— Он был… военным?
— Он был энтомологом. И поехал ловить бабочек в Бразилию. Там необыкновенно красивые бабочки. — Она помолчала. — Так что если не хочешь повторов — совершай самые простые поступки. Те, которых от тебя ждут. Ищи работу, избегай знакомств и сиди здесь в цветнике засохших незабудок. Все, иди. Мне на работу пора.
Алексей встал, пошел к дверям.
— Люба видит в тебе офицера, — вдруг сказала Анна. — По моему разумению, офицер обязан прежде всего думать о других.
Стучали швейные машинки на фабрике. Текло полотно.
Ходил из одного кабинета в другой Трофимов. Текло время.
Опали листья, усыпав улицы. Осенние дожди шли уже без перерыва.
И однажды Алексей, нагруженный узлами и пакетами, вернулся из бесконечных блужданий по кабинетам раньше жены. Торопливо распаковал поклажу, достал новое обмундирование. Он очень хотел обрадовать Любу, а потому сразу же начал переодеваться. Надел новенькие брюки из синей комсоставской диагонали, хромовые сапоги. Гимнастерку, однако, надевать не стал, а, присев к столу, начал аккуратно привинчивать к петлицам знаки различия. Но не полковничьи «шпалы», а скромные лейтенантские «кубики».
Он успел все сделать и встретил жену одетым по форме и затянутым новенькой хрустящей портупеей. Только без ордена, который заработал еще в Испании. Щелкнул каблуками:
— Старший лейтенант Трофимов!
— Восстановили? — радостно ахнула Люба.
— И предписали ждать дальнейших распоряжений. Так что готовься, Любаша, к дальним гарнизонам: старшим лейтенантам даже с академическим образованием в штабах делать нечего.
— Из полковников — в старшие лейтенанты. — Люба была офицерской дочерью, понимала, что значит военная карьера, от вздоха не удержалась, но об ордене не спросила.
— Так ведь лейтенант лучше, Любаша, — улыбнулся Алексей. — Лейтенант всегда полковника моложе.
— Ох, Алешка, умеешь ты женщин утешать, — Люба поцеловала мужа. — Назначение — из Москвы?
— Да, завтра пойду узнавать. А сегодня — пируем, Любаша!
И было вечернее чаепитие на досках, покрытых простынями. Кто принес пирожки, кто — варенье, а Люба испекла пирог.
И было бы совсем весело, если бы под смехом и шутками не вздрагивали годами скопленные слезы.
Официальное военное учреждение. То ли комендатура, то ли военкомат.
— Пакета на ваше имя не поступало, — сказал дежурный.
— Ясно, — Алексей старался говорить бодро. — Когда ожидаете?
— Зайдите недельки через две.
— Через две?..
— А лучше — через месяц. Идите, старший лейтенант, идите.
Первый снег на улицах. Первые морозы.
То же учреждение, тот же дежурный.
— Не поступало.
— Ясно, — Алексей сдержал вздох. — Опять через месяц?
— Не раньше.
Алексей вышел из учреждения. Закурил тоненькую дешевую папиросу: спешить было некуда.
— Позвольте прикурить.
Алексей поднял голову. К его папиросе тянулся какой-то незнакомый ему капитан.
— Просись добровольцем на финскую, — шепнул он, прикуривая. — Мурыжат тебя, Трофимов. — И громко сказал:
