Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
— Ладно. Не тревожься. Переждем как-нибудь.
— Да уж немного и осталось-то. Сейчас пройдут последние.
Пока они так переговаривались, овцы пересекли полотно. Пастух выждал немного, заботливо глядя им вслед, потом окинул взглядом опустевшее пространство и крикнул машинисту:
— Кажись, в порядке все! Трогай!
Он помахал машинисту рукой и последовал за своим товарищем. Машинист махнул ему в ответ и скрылся внутри паровоза. А через минуту поезд снова тронулся, быстро набирая скорость, чтобы наверстать упущенное время.
Я прошел в свой вагон. Кержака в купе еще не было. Супруги-геологи сидели на своих местах возле столика, загородив от меня ногами подставку для влезания наверх. Меня они не сразу заметили, занятые разговором о том, что видели в окно. Я присел на одну из нижних полок, поближе к двери, выжидая момент, когда их ноги перестанут заслонять от меня подставку. Но они не торопились убирать прочь свои ноги. А супруг, не вставая с места, даже попробовал заговорить со мной. Повернувшись ко мне, он спросил:
— А вы далеко ли путь держите?
Я ответил:
— В Сочи.
Он улыбнулся:
— Все мы тут едем в Сочи. Это само собой разумеется, поскольку поезд ведь дальше-то и не идет. Я имел в виду спросить, в какой санаторий?
— В санаторий Ленсовета.
— А-а. Так вы из Ленинграда?
— Да…
Вот какой короткий получился у нас разговор. На этом ему бы и кончиться. Но молодому геологу тоже, как видно, до всего было дело. Помолчав с минуту, он спросил:
— Вы первый раз едете в санаторий или бывали раньше?
И даже на это можно было ответить очень коротко: «Первый раз» или: «Да, бывал». И разговор приостановился бы снова. Но нелегкая потянула меня за язык сказать:
— Нет. У нас нет санаториев. Почти нет.
И, конечно, вслед за этим сразу же последовал новый вопрос:
— Где у вас? В Ленинграде?
Пришлось пояснить:
— Нет, в Финляндии.
Так повернулся этот разговор. Конечно, я мог бы и не упоминать про Финляндию, но что я от этого терял? Я ехал в Сочи, чтобы забрать оттуда к себе их русскую женщину. А этот геолог не был Иваном, и в наших лагерях во время войны он тоже не был. Чего мне было с ним стесняться? Он сказал удивленно:
— Ах, вот в чем дело! Вы из Финляндии?
— Да.
И тут в дверях проскрипел голос кержака:
— То-то я смотрю, будто личность не наша, да и выговор не тот.
Оказывается, он тоже успел вернуться из вагона-ресторана и теперь стоял у входа в купе, разглядывая меня с новым любопытством. Его царапающие глаза, надежно упрятанные под густые серые брови, так и скребли меня сверху донизу и обратно. Да, их, пожалуй, не зря сжигали, этих кержаков. Причина к тому, наверно, имелась основательная, с чем я тоже полностью был согласен. Геолог спросил меня:
— Значит, путевку вы получили из Ленсовета?
Я ответил:
— Нет. У меня нету путевки.
Он удивился:
— А как же вы… без путевки-то?
— А так… Я просто посмотреть. Я тут уже смотрел кое-что. Колхозы и хозяйства разные… и в Ленинграде строительство. А теперь вот хочу посмотреть, как у вас в санаториях живут.
Он сказал одобрительно:
— Правильно. Это вы хорошо задумали. Давно пора вашим людям познакомиться с нашей жизнью поближе. Хватит нам чуждаться друг друга. К добру это не приводит. А маршрут вы избрали удачный. Сначала понаблюдали советского человека в труде, а теперь увидите его отдыхающим на черноморском побережье Кавказа.
— Я, может быть, еще и в Крым поеду оттуда.
— Ого, как у вас широко это задумано! Ну что ж. Чем больше увидите, тем лучше.
— Да, так у меня задумано.
И тут опять в дверях купе проскрипел голос кержака:
— От смотрения оно, конечно, польза. Да ведь кто как понимает это самое смотрение. Иной норовит ничего не упустить из поля зрения, а иному и в окно вагона лень выглянуть.
Да, их все-таки не напрасно жгли, этих кержаков. И непонятно, почему не сожгли в свое время всех. Вот одного для чего-то оставили, но не так уж обязательно было оставлять и его.
Я сделал вид, что не ко мне относились его слова, и еще немного поговорил с молодым геологом. Тот назвал мне самые красивые места на берегу Черного моря и напомнил, что вечером будем проезжать Кубань — богатейший край.
Я не сразу полез на свою полку после этого разговора и некоторое время постоял в проходе, глядя в окно вагона на пробегавшие мимо поля и селения. Ближе к вечеру их как будто стало больше, этих селений, и зелень садов вокруг них раскинулась шире. Поля тоже изменились. Их почти всюду заполняла желтеющая пшеница… Там, где не было пшеницы, тянулись поля, заполненные какими-то ползучими растениями с круглыми плодами, лежащими прямо на земле. Сверх того, местами виднелись целые поля подсолнечников, повернувших в одну сторону свои желтые диски, и еще каких-то высоких растений без цветов.
И людей повсюду тоже стало больше, особенно на тех станциях, где останавливался наш поезд. Здесь торговали жареными курами и вареными яйцами. Я видел, как их несли пассажиры, возвращаясь в свои вагоны. Но время близилось к вечеру, и едва солнце на пути нашего поезда ушло за край земли, как все вокруг окуталось густыми сумерками. А когда поезд миновал станцию Армавир, наступила полная темнота. Яркий свет вагона усилил черноту за окном, и жизнь там угадывалась теперь только по частым скоплениям огней.
Но я все еще всматривался в окно — так сильно хотелось мне все увидеть в их стране. Такой уж был у меня план, чтобы ничего не упускать из виду. Даже недоверчивый кержак мог убедиться в этом, видя меня весь вечер у окна. Однако надеяться на похвалу с его стороны не приходилось. Так оно и вышло. Проходя мимо меня с полотенцем в руках, он проскрипел:
— Что толку теперь-то у окна маячить? Шли бы спать.
Да, напрасно его все-таки не сожгли и не утопили в петровское время. Спокойнее, наверно, жилось бы людям без его присутствия. Но я сделал вид, что не слыхал его язвительных слов, и еще немного постоял перед темным окном. А потом без торопливости отправился на свою полку.
И когда пришло время устраиваться в постели на ночь, я подумал, что вот и семнадцатый день моего отпуска остался позади. А что он мне принес? Неудобного соседа с колючими глазами он мне принес. И еще где-то готовил он мне другого соседа — того страшного Ивана. Где он таился и когда собирался наложить на меня свою тяжелую лапу? Дай бог, чтобы он вспомнил обо мне после того, как я увезу от них свою русскую женщину. Дай бог, дай бог, дай бог!
Убаюканный легкими толчками вагона, я очень скоро погрузился в глубокий сон.
47
Ночью поезд шел неровно, делая частые повороты туда-сюда и временами преодолевая подъемы. И под утро он тоже то и дело сворачивал то вправо, то влево, но шел уже больше под уклон. Когда я открыл глаза, в купе через окно проникал бледный утренний свет. Кто-то уже успел раздвинуть занавески. И едва я повернул голову, как наткнулся на острый, лукавый взгляд кержака. Он, как видно, уже давно не спал, потому что лежал совсем одетый поверх одеяла и смотрел в окно. Его гладко зачесанные вбок волосы были влажны и темны от недавнего умывания.
Я тоже встал, умылся и даже выпил два стакана чая с сухарями, предложенными проводницей. А потом устроился опять в проходе у окна, пропуская за своей спиной туда и сюда людей с полотенцами и мыльницами. За окном сквозь утренний туман виднелись отроги гор, поросшие травой и кустарником. Иногда они подступали совсем близко к поезду, показывая мне свои каменные изломы там, где их тронул человек, проложивший по их склонам эту дорогу. Иногда они удалялись от поезда настолько, что я видел перед собой внизу узкую зеленую долину с быстрой речкой посредине и маленькими домиками по ее берегам. Видно было, что поезд шел по краю этой долины. Она круто изгибалась вправо и влево, следуя за бурным потоком, и поезд повторял все ее изгибы. На некоторых особенно крутых поворотах я видел из окна одновременно голову и хвост своего поезда. И с каждого конца у него было по паровозу.
А потом я увидел море. Поезд вышел к нему у станции Туапсе и дальше на юг двинулся по его берегу. Да, такое, конечно, не стоило упускать из виду. Не то чтобы море показалось мне чем-то особенным. Я уже видел море на своем веку и даже плавал по нему. Но здесь оно было густого синего цвета вдали, где его уже тронуло утреннее солнце, и зеленое у берега, куда лучи солнца еще не проникли, задержанные горами. Дверь купе была теперь все время открыта, и, оглядываясь назад, я видел сквозь окно купе их зеленые склоны, подступающие близко к железной дороге.
И не только я стоял у окна. У всех окон, обращенных к морю, справа и слева от меня стояли люди. Кто-то, хорошо знающий эти места, называл санатории, мимо которых мы проезжали. Самих санаториев не было видно. Они затаились где-то среди гор. Но у каждого из них был свой выход к морю, по-своему оборудованный и заставленный разными приспособлениями для лежания и укрытия от солнца. В этих местах уже кое-где купались люди или просто умывались, подставляя ладони набегающим на береговую гальку прозрачно-зеленым волнам.
