Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Глава восемнадцатая

Во время перерыва, когда участники пленума рассыпались по коридорам, а иные вышли на площадку перед театром, только и было разговору о выступлениях Астафьева и Иннокентия Жука. На Иннокентия Жука колхозники налетели со всех сторон, упрекая:

— Ты, братец, не сказал относительно лесоматериала.

— Ты, голова садова, здорово говорил, а вот насчет плембычков забыл.

Иннокентий Жук отбивался, потряхивая листиками конспекта:

— Тут все записано. Все. Однако не успел: регламент, — значительно подчеркивал он.

Иной разговор велся вокруг реплик Сухожилина. «Обмылышки» стремительно перебегали с места на место и шептались:

— Труп?

— Нет!

— На вылете?

— Нет. Но…

— Одиозная фигура: тот, лапотник, его истоптал, точно конь лягушку. Мысли — да. Мысли поддерживаем. Но…

Сам же Сухожилин ушел на квартиру, где долго перебирал карточки с цитатами, подыскивая в своем «большом хозяйстве» «теоретическую» базу для нового полета.

Аким же Морев в это время сидел в кабинете директора театра, куда собрались и члены бюро обкома. Все, в том числе и Рыжов, покатывались со смеху над тем, как Иннокентий Жук разнес доктора экономических наук Сухожилина. Аким Морев, поморщиваясь от их хохота, думал свое. «Нельзя приказом заставить людей мыслить одинаково: сама жизнь, труд людей создают единство мыслей. А Сухожилин? Не глупый ведь человек. Даже начитанный… Да нет, не начитанный, а напичканный теоретической трескотней… И надо… надо освободить его от горкома». Он повернулся к Пухову и сказал:

— Александр Павлович, ведите пленум, а я на часок в обком, переговорю с Москвой.

При выходе из театра он неожиданно столкнулся с Еленой и Ермолаевым. Они отделились от группы участников пленума и шли к театру, невольно пересекая путь Акиму Мореву. Ермолаев вел Елену под руку. Елена сначала смутилась, затем выдернула руку и стремительно направилась к Акиму Мореву, а он молча поклонился сначала ей, потом Ермолаеву и быстро зашагал к зданию обкома, на ходу произнося:

— Простите… но очень спешу, — и, уже отойдя, услышал, как у него колотится сердце. «Да шут с ними — пусть любятся, живут. Мне-то что? Но почему она так стушевалась? Да. Да. Даже кинулась ко мне… «Простите, но очень спешу». Нет, надо было сказать грубее… Пригласил на пленум, и грубить? Но за что мне такое наказание?» — И он, войдя в свой кабинет, только тут чуточку успокоился, и окончательно успокоился, даже забыл о встрече с Еленой, когда связался с Москвой и заговорил с помощником секретаря Центрального Комитета партии.

— Мне бы его… На три минуты… хотя бы, — сказал он.

— На заседании. Прикажешь прервать заседание? — пошутил помощник.

— Да. Пожалуй, — шуткой же ответил Аким Морев. — Нет. Серьезно. Очень нужен.

— Так что же прикажете, заседать ему или быть у аппарата? — снова пошутил помощник.

— И то, и другое.

— Ну, вот что, скоро перерыв. Сиди. Жди. Соединю.

Аким Морев, сев за стол, стал продумывать план своей речи, которую ему предстояло произнести на пленуме. На этот раз хотелось сказать «теплое слово», как обмолвился он недавно перед Александром Пуховым. Теплое, проникновенное, чтобы люди разъехались с пленума окрыленные.

Вскоре телефон резко и призывно зазвонил.

— Разговаривай, — уже кратко и деловито сказал помощник. — Только помни, сам просил — три минуты.

— Что ж? — заговорил секретарь Центрального Комитета партии, выслушав Акима Морева. — Кораблева — секретарем по промышленности, Пухова — секретарем горкома, Астафьева — секретарем обкома вместо Мордвинова? Они согласны? Это дело уже почти решено, значит? Я посоветуюсь здесь с товарищами. А Сухожилин? Значит, портянки? Горшок с картошкой? И колхозник Жук его разделал? Правильно. К величайшему сожалению, у нас в иных колхозах крестьяне еще на босую ногу опорки носят, да и картошка у них — первое блюдо. Действуйте. Вам передадут наше решение. Думаю, оно будет положительное. Думаете ли над моим письмом?

— Да. Крепко. Скоро отвечу.

— Не спешите: дело серьезное. Я полагаю, по тем вопросам мы в ближайшее время встретимся в Москве.

Аким Морев явился на пленум, когда уже высказалось несколько человек, в том числе и Елена. Председательствующий Александр Пухов сообщил, что большинство выступавших требовали разработать новую систему оплаты и распределения труда, даже настаивали, чтобы новая система в принципе соответствовала заводской, фабричной.

Но лучше других выступил Егор Васильевич Пряхин. Так говорил про овец, что вызвал овацию. Да. Да. То была овация, — шептал Пухов, следя за поведением участников пленума.

— Овация есть, шерсти нет, — заметил Аким Морев.

— Будет, — твердо заверил Пухов, намереваясь передать председательствование Акиму Мореву, но тот отодвинул от себя список ораторов:

— Ведите. Кто следующий? Ага, Марьям. Давайте послушаем. Хорошо то, что все высказываются не стесненно, а вольно, от души. Это очень хорошо: слышим правду, — скороговоркой заключил Аким Морев, наблюдая уже за тем, как Марьям поднялась из первого ряда, куда перешла во время перерыва. И вдруг побледнела, отчего на лице резко выделились ее крупные, чуть раскосые глаза.

Зал притих, видимо, из уважения к национальности Марьям, а может быть, потому, что на вид ей сейчас можно было дать не больше двадцати лет. Ну как такой молодой выступать со столь высокой трибуны! А Марьям шла и не чуяла ног под собой. Вон и перекидной мостик. По нему положено перейти через провал — к этому Марьям заранее приготовилась, потом ступить на сцену, повернуться и стать на подмостки трибуны.

Вот она и на трибуне.

Отсюда, из президиума, Акиму Мореву виден ее тонко очерченный профиль: невысокий лоб, маленькое ухо, нос чуть-чуть с горбинкой, не по-женски сильно развитое плечо, а полуоткрытая шея удивительно бела, над нею вьются кудерьки черных волос… И вся она до обаятельности красива.

— Эта парней с ума сводит, — шепнул ему Пухов.

Звонкий степной голос Марьям порою прорезался густым, грудным, но этого почти никто не заметил: все слышали — она высказывает наболевшее, затаенное, что жило в каждом работнике полей и степей…

— Вот мы собрались сюда, — говорила Марьям, окидывая взглядом ярусы, партер, галерку. — И кажется нам, мы из саманушек сразу переселились в коммунизм. Но мы саманушек не покинем, пока не выполним своей заветной мечты. Мы говорим: «Не покинем саманушек» — это не значит, что мы их любим. Кто сказал, что мы их любим и ничего иного не хотим? Есть, конечно, люди, которые утверждают: «Будьте довольны тем, что у вас есть, — это социализм». О другом думаете? Значит, хотите поломать коммунизм. О нет, возражаем мы. Мы знаем, с приходом большой воды к нам придет большая жизнь: хорошие жилища, электричество, книги, школы, культура, — вот что такое социализм. Во имя этого мы живем, во имя этого мы работаем, об этом мы мечтаем, в это мы верим. — Дальше Марьям говорила о своих «дочках», о том, какие препятствия приходится преодолевать, чтобы «добиться светлого». Говорила она о своих подружках, живущих в полупустыне. — А к нам порою присылают таких типов, вроде Мороженого быка, и те командуют нами. Но мы без них скорее и лучше построим коммунизм.

Понятие о коммунизме у Марьям, конечно, замыкалось в кругу местной жизни, местных фактов, но такое понятие было у большинства участников пленума, и потому они любовно проводили ее с трибуны.

Марьям возвращалась на свое место, поблескивая глазами, пытаясь повернуться, посмотреть на Акима Морева и спросить его:

— Ну что? Тебе нравится?..

Когда аплодисменты смолкли, Пухов объявил, что работа пленума начнется завтра ровно в одиннадцать, а сегодня коллектив театра приглашает всех на спектакль.

Петин известил членов бюро о срочном заседании, на которое был приглашен и Астафьев.

Заседание бюро обкома было тоже необычное: оно проходило в кабинете директора театра, да и протокол вели не стенографистки, а Петин.

Александр Пухов, обращаясь к Николаю Кораблеву, яростно говорил:

— Какая у нас в области промышленность? О-о-о, братец! У соседей от зависти зубы трещат. Автомобильный завод, металлургический, нефтеперегонный. А нефти! Да где там Баку до наших запасов! К тому же скоро зажгутся огни нашей гидростанции — самой мощной в мире. — И, перечисляя заводы, фабрики, существующие и строящиеся, Александр Пухов говорил горячо, со страстью, словно собирался все это передать в полную собственность Николаю Кораблеву, но не по дешевке.

Николай Кораблев уже все понимал. И только когда взволнованный Пухов вдруг оборвал поток слов, сказал:

— Я никогда партийной работы не вел…

— А ты думаешь, я родился секретарем обкома? — возразил Пухов.