Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Георгиевич Паустовский
Наконец очередь дошла до худого старика в железных очках, перевязанных шерстяной ниткой. Старик был в серой куртке со множеством карманов, в серых коротких брюках и огромных, с чужой ноги, ботинках с оторванной подметкой. Вид у старика, несмотря на явную нищету, был беспечный и благородный. Старик сидел на корточках и обивал синей материей диван. Швейцер сразу заметил, что диван он обивает криво.
– А это, – сказал Прибыльский, – наш музыкальный мастер, великолепный человек, Сергей Петрович Чирков.
Старик поздоровался со Швейцером и учтиво спросил по-французски, как он себя чувствует. Швейцер не менее учтиво ответил, что весьма благодарен и чувствует себя превосходно.
Позвали обедать. Швейцер смутился, но его силой потащили в столовую – огромную комнату, где, кроме обеденного стола и рояля, ничего не было.
За стол село множество людей разных возрастов и настроений. Уже знакомая девушка с опухшими от слез глазами – будущая оперная артистка. Другая, очень красивая девушка, все время дразнившая своего соседа – долговязого юношу в лыжном костюме. Невысокий, плотный, очень застенчивый еврейский поэт. Жена Прибыльского. Фрося – деревенская девушка, пахнувшая ситцем и мылом, – из-под опущенных ресниц она поглядывала на всех синими испуганными глазами. Человек неопределенных занятий Иван Трофимович (к концу обеда выяснилось, что он ученый-лесовод). Маленький мальчик по имени Тяпа – очень вежливый и очень любопытный, – ему подложили на стул три тома растрепанных нот. Старик с унылыми сивыми усами – дядюшка из Василькова, знаток мукомольного дела. Рыжая крашеная женщина, очень строгая и обширная, в красных туфлях, с лупоглазой собачкой на коленях – знакомая, приехавшая из Харькова, бывшая певица (она вспоминала, как студенты в свое время выпрягали лошадей из ее экипажа и везли его сами). Наконец, очень беспокойная бабушка – она вертелась на стуле, возмущалась невоспитанностью молодых людей и спрашивала, на каком языке теперь печатаются газеты, так как она, знающая, славу богу, русский язык, ничего в них не понимает. Чирков, Швейцер и сам Прибыльский сели рядом.
Вокруг стола ходили собаки. Они зевали от нетерпения, встречая появление каждого нового блюда коротким досадливым лаем, похожим на возглас: «Ах, черт возьми!» На них никто не обращал внимания. И все время то около одного, то около другого из обедающих появлялись на столе судорожно вцепившиеся в скатерть лапы кота Захара. Захар пытался заглянуть на стол, уставленный заманчивой едой. Один раз он потянул за скатерть и опрокинул рюмку с яркого цвета водкой.
Обед прошел шумно. Швейцер тоже выпил водки, и ему уже никуда не хотелось уходить из этого дома.
Когда после обеда подали чай, пирожные и вино, Чирков сел за рояль и заиграл марш. Он часто нажимал на педаль, и всякий раз его оторванная подметка хлопала, как пистон.
Швейцер спросил жену Прибыльского, почему Чирков, по профессии настройщик, обивает у них в доме диван.
– Ну, знаете, – ответила она, как бы извиняясь, – одной настройкой не проживешь. Человек он добрый, голодный. Вот и выдумываешь ему работу. Он у нас уже четвертый день живет, обивает диван, – добавила она и засмеялась. – Да и настройщик он не настоящий. Это известный киевский балетоман и бывший прожигатель жизни.
После обеда Швейцер рассказал Прибыльскому о пушкинском портрете. Прибыльский страшно обрадовался, что Швейцер приехал по такому необыкновенному делу и что вообще существуют люди, которые могут пренебречь своим покоем, здоровьем, размеренной жизнью ради любви к поэзии.
Прибыльский позвал Швейцера и бывшего прожигателя жизни к себе в кабинет, и они заперлись втроем. Предстоял серьезный разговор.
При первом же упоминании о портрете Чирков сделал скорбное лицо.
– Мой грех, – сказал он, картавя. – Я чудно знаю, что должен был сдать портрет в государственный музей или завещать его после моей – увы, очень близкой! – смерти кому-нибудь из уважаемых пушкинистов. Скажем, вам, – он взглянул в сторону Швейцера, – так как достойных родственников у меня, к сожалению, нет. Откуда вы узнали об этом портрете?
– От одной вашей «недостойной» родственницы, – ответил Швейцер, слегка раздражаясь. Он уже догадался, что портрет продан. – От Татьяны Андреевны Бобровой.
– Ах, Таня, Таня… – Старик снял очки и протер рукавом глаза. – Я совсем о ней позабыл. Я никогда ее не видел, но знаю, что она блистает красотой и талантом. Если ей передался шарм женщин из нашего рода, то она, должно быть, очаровательна.
– Но что же все-таки с портретом?
– Увы! Я не человек железной воли.
– Вы его продали?
– Да.
– Кому?
– В том-то и дело, что я продал его в ненадежные руки.
– Кому же все-таки?
– В Одессе, – сказал Чирков, – на Канатной улице в доме Мурзиды живет старый антиквар Соломон Зильбер. Ужасная бестия. В свое время я покупал у него всякие брик-а-бра. А два года назад колесо судьбы повернулось. Зильбер приехал в Киев погостить у замужней дочери, зашел ко мне и скупил остатки своих прежних вещей за ничтожную цену. И портрет тоже купил. Не спрашивайте меня за сколько, прошу вас. C'ast la vie, n'est ce pas? (Такова жизнь, не правда ли? фр.) Ничего не поделаешь!
«Значит, придется ехать в Одессу», – с облегчением подумал Швейцер. Раздражение его на старика Чиркова прошло. Швейцер уже гадал, сможет ли он выехать завтра же, и плохо слушал, что говорил Прибыльский. А Прибыльский говорил, что он с величайшей радостью принял бы участие в этих поисках, если бы, конечно, не срочная работа.
Когда Швейцер спускался по лестнице, из квартиры Прибыльского долетел неуверенный стук молотка – Чирков вновь принялся за обивку злополучного дивана.
После ухода Швейцера он вздохнул и сказал с неодобрением:
– Маленький, маленький, а злой!
Эти слова, очевидно, относились к Швейцеру. Но тут же Чирков забыл о Швейцере и начал насвистывать любимую арию:
Сильва, ты меня не любишь,
Сильва, ты меня погубишь.
Кот Захар сидел на диване и умывался. Изредка он прерывал это занятие, чтобы презрительно посмотреть на Чиркова. Захар удивлялся: что это за легкомысленный старик? Кто ему разрешил колотить молотком по дорогому дивану?
Глава 19
В конце февраля Вермель и Пахомов закончили работу в Новгороде и вернулись в Ленинград.
Татьяна Андреевна давно уже была в Одессе, а от Швейцера не приходило никаких известий. На телефонные расспросы Вермеля Серафима Максимовна отвечала неохотно. Она сказала только, что Швейцер на юге, и выразила притворное удивление, что Вермель ничего не знает о своем закадычном приятеле. Вермель был рад исчезновению Швейцера и с торжеством сказал Пахомову:
– Наконец-то старик сорвался!
А Пахомова занимала мысль о том,
