Акрам Айлисли - Повести и рассказы
Джанали-муаллим накрыл кастрюлю и погасил газ. (Курица была готова, но до обеда оставалось еще порядочно времени). Сейчас половина двенадцатого, у них во дворе, в Бузбулаке, солнце еще не добралось до шелковицы. Значит, матери тоже еще не пора обедать. Когда солнце подберется к шелковице, Махруг примется за еду. А когда оно совсем уйдет с их двора, мать положит в ведро единственную испачканную тарелку, и медленно побредет к роднику, — убить время, а встретив у родника одну из самых красивых, самых ловких, самых чистоплотных молодух, хоть чем-нибудь досадит ей за то, что принадлежит не ее сыну, а другому мужчине, и, когда Махруг будет возвращаться оттуда, единственная ее тарелка будет слегка покачиваться в полном ведре… Но сейчас еще рано. Матери еще не пора к роднику. Солнце еще не добралось до шелковины…
Потом бузбулакское раскаленное солнце поднимется выше, встанет посреди неба, и тогда Феттах в пижамных полосатых штанах и белой безрукавке, с пустым ведром в руке спустится к роднику; сперва он опустит ведро в воду — пусть остынет (пока ведро остывает, он и сам малость охолонится, умывшись студеной водичкой), потом наполнит ведро, одну за другой вынет из воды бутылки, поставит в ведро и тронется в путь; пока Феттах не спеша нес домой тяжелое ведро, Джанали-муаллим созерцал голубоватые отсветы, что отбрасывает на желтые тропки Бузбулака зеленая листва. Он видел новые «Жигули», стоявшие в тени ореха возле одной из калиток, слышал радостные вопли мальчишек, бесновавшихся возле ярко-красной машины. Потом солнце ушло с бузбулакских улиц, померкла яркая желтизна дорог, улицы стали сероватыми, Джанали-муаллим увидел на площади, где собираются взрослые (невдалеке от машины, все еще облепленной мальчишками), окруженного толпой Феттаха и поразился — как все в этом мире продажно… Он молча прошел мимо односельчан, взявших в кольцо Феттаха, пробрался к реке и устроился на берегу в укромном уголке. В тот вечер в том укромном уголке Джанали-муаллим сначала сказал речке так: я кандидат наук, меня ценят, студенты одного из самых больших бакинских институтов клянутся моим именем. Потом Джанали-муаллим сказал: я получаю двести сорок пять рублей, у Феттаха зарплата сто пятнадцать (в этом месте Джанали-муаллим не преминул сообщить речке, что Феттах и живет-то в «нахалстрое»). Потом Джанали-муаллим будет настойчиво доказывать речным камням, что так больше продолжаться не может, что рано или поздно все в этом мире должно встать на свое место. И в самый интересный момент, когда Джанали-муаллим скажет о неминуемом торжестве справедливости, он, вскинув голову, увидит в небе луну, и его разговор с луной будет того же примерно содержания. А когда на бузбулакских улицах все затихнет, и Джанали-муаллим будет возвращаться домой из тайного своего убежища, до слуха его неожиданно донесется: «Прощай, Бузбулак, прощай!..» Услышав этот возглас, Джанали-муаллим вздрогнет, потому что голос вроде бы его, но в то же время и не его — голос мальчика лет семи…
Да, в тот последний раз Джанали-муаллим вернулся из Бузбулака именно в таком расположении духа. На этот раз он приезжал в деревню вовсе не для того, чтоб спастись от бакинской жары — или навестить мать, — в то лето Махрух сама гостила у него в Баку — Джанали-муаллим приехал туда, чтоб воочию убедиться в величии и прелести Бузбулака, которыми мать любовалась отсюда, из Баку. Но получилось так, что он и недели не смог выдержать в Бузбулаке. И вернувшись в этот огромный город, может быть, впервые в жизни с гордостью отворил дверь своей квартиры; вошел и, счастливый, вздохнул полной грудью. Вероятно, именно тогда он впервые по-настоящему ощутил, как ценны для него этот город и эта его квартира.
Джанали-муаллим радовался своей квартире, радовался и газовой плите, и водопроводу, и тому, что не нужно заботиться о дровах. Конечно, временами он тосковал по бузбулакской родниковой воде. Конечно, не мог забыть деревенскую печку, чуял даже аромат лапши, сваренной в этой печке… Подчас ногам его хотелось замерзнуть — чтоб только погреться у печки, порой и руки его теряли покой — тосковали по топору, по лопате, им тоже хотелось озябнуть, чтобы погреться у печки… Иногда Джанали-муаллиму даже приходило в голову, что именно в этом и заключен смысл жизни, что кроме этого, ничего собственно и не существует. Но Джанали-муаллим прекрасно понимал, что все это ерунда, прекраснодушные мечтания, такие же, как желание жениться на чистенькой хорошенькой деревенской девочке, только что окончившей десятилетку (в ее голосе — дыхание гор, в дыхании — аромат цветов), потому что, по мнению теперешнего Джанали-муаллима, сомнительно, чтоб такая девочка вообще существовала на свете, а если она и существует, то уж во всяком случае не в жизни, а в сказках, в песнях. (Правда, в жизни существовали песни, услышав которые, Джанали-муаллим начинал верить, что и в этом бренном мире существовала такая девушка.) Девушку эту унесли из его жизни годы, а он не заметил… «Унесли ее горные потоки, унесли сероглазую Сару…» На языке песни это можно выразить примерно так, но если говорить попросту без всяких там песен, можно смело сказать: Джанали-муаллим отнюдь не намерен был расставаться с городскими удобствами, чтобы ехать в Бузбулак и глотать дым, сидя у очага…
Итак, живет где-то семнадцатилетняя красавица (портрет ее аллах написал как бы специально для Джанали-муаллима, написал давно, очень давно, может, тогда, когда Джанали только обрел способность мыслить, может, тогда, когда впервые ощутил себя мужчиной — в тот самый день, в тот час. И хотя творчество господа бога на поприще изобразительных искусств, возможно, и не вполне удовлетворяет высоким требованиям, которые предъявляются сегодня к произведениям подобного рода, некоторый профессионализм исполнения все же чувствуется, потому что Джанали-муаллим уже много лет с негаснущим интересом созерцает этот портрет и, возможно, долго еще будет созерцать…). Кроме того, дымит очаг, Джанали-муаллим ловит носом его приятный запах. И, вернувшись из кухни и вновь растянувшись на кровати, думает о том, забудет ли со временем запах дыма, или же он, как эта девушка, сможет когда-нибудь напомнить вдруг о себе, сбить с толку, затуманить голову, запутать направленные в совершенно новое русло спокойные, ясные, не доставляющие мук представления об этом мире)… Джанали-муаллим думал и слушал песню — где-то включено было радио. Очень возможно, что именно благодаря этой песне и возникли в его воспоминаниях и дым очага, и портрет девушки, нарисованный самим господом богом. «Унесли ее горные потоки, унесли сероглазую Сару…»
Когда песня кончилась, Джанали-муаллим взглянул на часы — после половины двенадцатого прошло только пять минут. Время текло медленно, и по его медленному течению Джанали-муаллим определил, что стало еще жарче. Он встал, распахнул наружную дверь и хотел уже снова лечь, как вдруг услышал веселый девичий голосок: «Вас просят к телефону!»
Странно — кто может просить его к телефону? Кто может знать этот номер? (Джанали-муаллим и сам не знал, какой у соседа номер телефона). «А вдруг… — тихо произнес он, — вдру…» и когда он произнес это «вдруг», что-то тоненькое, как волосок, на миг вспыхнуло в нем, вспыхнуло и испепелилось… Джанали-муаллим шел к телефону, мысленно оплакивая мать. Но когда он, взяв трубку, жалобно произнес: «Да?», голос в телефонной трубке оказался совершенно не похожим на голос какого-нибудь бузбулакца, а услышав то, что говорил этот голос, Джанали-муаллим успокоился окончательно: его вызывали в институт на приемные экзамены. (Вон, как дело пошло!..) Голос был женский: в такой-то час, такая-то группа, такой-то предмет… Джанали-муаллим положил трубку и искоса взглянул на дочь своего соседа. На девушке было длинное цветастое платье — в начале этого лета такие вошли в моду в Баку; загадочно улыбаясь, соседка глядела ему прямо в лицо. Он тоже улыбнулся девушке, но поняв по ее глазам, что кроме них в квартире никого нет, счел неудобным оставаться здесь дольше. Вернувшись к себе, Джанали-муаллим остановился перед зеркальным шкафом, который в его комнате единственно мог считаться мебелью. Он глядел на свое отражение, но где-то в глубине зеркала видел длинное платье соседки, потому что мелкие ярко-красные цветочки на платье были ему удивительно знакомы. Впервые увидев девушку в этом платье, он чуть не целый день ломал голову, пытаясь вспомнить, какие же это цветы, и размышления Джанали-муаллима всякий раз заканчивались одним и тем же: он всерьез огорчался, что у него так слабеет память.
Сейчас Джанали-муаллиму совсем не хотелось огорчаться: шутка ли — впервые в жизни вызвали принимать вступительные экзамены. И оставив до поры до времени девушку, ее платье и красные цветочки где-то в глубине зеркала, он отошел от шкафа… Такая-то группа, такой-то час, такой-то предмет… — Что ж, сказал он, налаживаются наши дела, Джанали-муаллим! Потом, взглянув на трамвайные пути за окном, подумал, что если ехать к матери, то тянуть нечего, сразу ж взять и поехать, потому что в конце месяца достать билет в Бузбулак, а тем более выбраться оттуда будет почти немыслимо…
