Михаил Стельмах - Правда и кривда
— Я люблю вас.
В ярине отозвалась перепелка, и мужчина спросонок говорит к ней:
— Я люблю тебя, пичужка, люблю твое пение.
Перед ним в кружении проходит звездная карта неба, и он тоже говорит, что любит небо, и чувствует, что вся любовь не вмещается в его теле.
В долине над ставком зафыркали кони. Марко остановился, совсем проснулся и, удивляясь, засмеялся и к лошадям, с темных грив которых осыпались лунные лучи, и к ставку с затонувшим в нем небом, и к клочьям тумана, что на цыпочках скрадывались над камышами.
Давно не было так отрадно на душе у мужчины, потому что там хорошо вместились и люди, и земля, и ночь, и эти кони с темно-серебряными гривами, и зерно, и надежные расчеты, которые держал в голове. Если все будет хорошо, люди будут иметь и хлеб и к хлебу. Это уже видно по озими и ячменю. А лен и конопля, ей-ей, должны вывести его в какие-то миллионеры. Правда, об этом в этом году больше, чем он, заботилась, спасибо ей, сама природа: прямо все свои щедроты принесла и на поля, и на луки, и на овощи, и на сад. Повезло ему, и только. Ну, а теперь, человече, не разевай рта, думая о завтрашнем дне…
Вот и идет полями новый миллионер в порыжевших кирзовых сапогах, в отбеленной солдатской рубахе, похудевший и голодный, и улыбается ко всему широкому миру, и к людям, что спят на земле. И славно ему с ними, как зерну в одном колоске, что вместе встречает и грозы, и солнце.
Из одного кармана Марко вынимает засеянный цифрами блокнот, а из другого — томик поэзий Шевченко. И ни цифр, ни стихов при мерцающем лунном сиянии он не может читать и вполголоса обращается к темным с лунными гнездами вербам:
Один у другого питаєм:Нащо нас мати привела?Чи для добра? Чи то для зла?Нащо живем? Чого бажаєм?І, не дізнавшись, умираем,А залишаємо діла.
Деревья изумленно слушают мужчину, кивают ему своими венками и осыпают на воду синюю росу. Около самого берега скинулась рыба, снова заржали кони, и далеко за одиноким ветряком отозвалась девичья песня. По ком она сокрушается, кого ищет в этом очарованном мире?
Когда-то ночами его в поле так же с песней искала Елена. И он шел на ее голос, а потом на какой-то тропинке видел тонкую фигуру с белым узелком в руке. Увидев мужа, Елена обрывала пение и начинала укорять, что он, Марко, и не обедал, и не ужинал, и забыл про жену, и сам извелся и похудел. А он посматривал на милое, с оскорбленным узелком губ лицо, улыбался, разворачивал белый платок и до тех пор нахваливал все, что находил в нем, пока у жены не расправлялись губы. Тогда она обзывала мужа прехитрой лисой, прислонялась головой к его плечу, сокрушалась, что он так однажды свалится с ног, и снова потихоньку начинала что-то петь. А он под ее пение, бывало, и засыпал. Неужели это было?
Удивляется он, и удивляются вербы. За ними вздрогнуло небо и будто осело за венца земли… А то он снова засыпает… Как сладко, ручейками, затекает сон в его тело и так прикрывает веки, что уже нет силы их раскрыть. Вот здесь, может, и лечь возле вербы с выбитой сердцевиной и узловатыми корнями? Марко, пошатываясь, хочет опуститься на землю. Но что это?.. Песня возвращается к нему, приближается, и он ясно слышит, что это песня Елены, это ее голос! Ее!.. Что же это делается с ним?
Широко в удивлении раскрыв глаза, веря и не веря, он прислушается к голосу, который наплывает на него, топит его в воспоминаниях и бьет под сердце, как нож снопы. Нет, не может такого быть. Это грезится ему… Он поднимается на подсиненный холм, где сквозь сон вздыхает кудрявый овес, и застывает на месте: от ветряной мельницы к нему, напевая, идет его Елена, а в ее руке белеет узелок. Ужас охватывает Марка. Небо и земля покачнулись в его глазах и стали меньшими. Он подается назад, растерянно оглядывается по сторонам и в это время слышит надрывный вскрик:
— Отец!
На тропинку падает белый узелок, а по тропинке, надламываясь, расплываясь, бежит, летит тонкая фигура и, смеясь и плача, падает отцу на грудь.
— Татьянка, это ты? — еще не веря себе, пораженно и тихо спрашивает Марко, как спрашивали тысячи родителей в этом году. Он охватывает дочь обеими руками и возле своего сердца слышит стук ее сердца. — Татьянка, это ты? — больше никакие слова не приходят к нему.
— Я, отец, я, — целуя его и плача, тоже больше ничего не может сказать дочь. Она, как перепелка, вздрагивает в его объятиях, и вздрагивает ее золотая коса, такая же, как была у Елены.
Марко поднимает к луне голову дочери, всматривается в ее лицо, пальцами вытирает ее слезы и не радостно, а жалостно улыбается ей.
— Какая же ты хорошая, дочка, кровинка моя. — И на его глазах Татьянка впервые видит слезы, и она тоже вытирает их пальцами.
Так и стоят они некоторое время, как вырезанные из камня самой истории.
— Как ты на маму похожа, пичужка моя!.. И косы такие же.
— Не такие, отец, — с печалью посмотрела на него, и в ее глазах и слезинках сразу прошли все прошедшие страдания. Она опустила на плечи платок, и отец в золотых косах увидел седую прядь.
— Кто же тебя так обидел, дитя мое? — аж застонал, прислоняя к себе худенькие плечики.
— Изверги, отец… в концлагере… Они так били меня, что глазами не слезы, а кровь шла… Они смогли выбить кровь из глаз, но не смогли вырвать признание из души, — ясно, сквозь горе и печаль взглянула на отца, а в уголках ее губ шевельнулась упрямая и гордая улыбка. И он впервые узнает свою силу и свою непоколебимость в этом колоске.
Словно защищая дочь от теней прошлого, отец прижал к себе свое счастье, а сам посмотрел в самый край ночи, где еще таились изверги, где еще на золоте и железе горбилась недобитая кривда… Будьте вы прокляты!..
— А как вы, отец? — уже совсем улыбается Татьянка к нему.
— Ничего, дочка, ничего… Как хорошо, что ты вернулась… Пошли же, маленькая, к бабушке.
Они поворачиваются и, прислоняясь плечом к плечу, узкой тропинкой идут в село. Вот Татьянка поднимал белый узелок с земли, что-то вспоминает, разворачивает и подает его так же, как раньше это делала Елена.
— Ешьте, отец, вы же и не обедали, и не ужинали, — и в ее голосе слышится давний укор матери, и даже губы на миг собираются знакомым узелком.
— Неужели это ты? — уже радостно переспрашивает Марко и, пригнувшись, поднимает на руки свое дитя, и смеется, и роняет слезы над ним.
XLI
Утро веселыми руками лучей выкатывает из-под земли пшеничный колобок солнца и ставит его на зеленую, с туманцем, скатерть озими.
Улицей к новой школе топает стайка малышей. Кто-то из них в счастливом увлечении познания не говорит, а поет сказку о колобке: «Я от бабы убежал, я от деда убежал, я от волка убежал и от тебя убегу». И под этот немудрый рассказ пшеничный колобок солнца отрывается от влажной скатерти озими и поднимается вверх, то лукаво, то радостно подмигивая добрым людям. А они уже, как дятлы, повылазили на свежие срубы и тук-тук топорами, тук-тук! Топоры разбудили эхо, и оно забегает то в одно, то в другое недостроенное жилье и ахает от радости.
По улицам заскрипели телеги, и первые следы колес влажно протянулись по прибитой росой земле. Это ездовые развозят людям второй урожай гороха, и Марко вот уже несколько дней имеет на душе праздник. Прямо-таки везло ему в этом году. Люди сначала и не поверили, что будут иметь не килограммы, а мешки гороха. Первый бой с нуждами будто выигран, а теперь по-настоящему надо готовиться ко второму и к разным капризам природы. И люди это понимают: и делают на совесть, и подсказывают, как лучше всего колдовать возле будущего урожая.
— Добрый день, Марко, — отозвалась со двора Мотря Дыбенко. — На председательство идешь?
— На председательство, — шутливо загордился мужчина.
— А где же ты моего деда подевал?
— До сих пор его нет? — удивляется Марко.
— Нет, не приехал. Может, заблудился в той столице и невесть-куда заехал?
— Чтобы дед Евмен где-то заблудился!? Да дайте ему добрых коней, он во все столицы найдет дорогу, а мимоходом еще и на небе у святых побывает.
— А наверное, и распутал бы он все дороги: раз проедет — и все помнил, — не без гордости говорит жена и погружается в свои раздумья: — Неужели, Марко, аж столичным людям могли понравиться дедовы коньки?.. Так живет, живет человек и не знает, что он талант. Гляди, еще возгордится и пьянствовать начнет. Если имеешь время, прочитай, как его в газете описывают.
Марко, пряча в усах улыбку, степенно заходит в новую хату, где уже разместились крупно боги, вожди и полководцы, а мелко — вся родня. Баба Мотря из сундука достает газету, в которой впервые, но так хорошо и много написано о ее старике. Она, стесняясь, протягивает газету Марку:
— Прочитай мне еще раз то же самое.
И он начинает читать, что дедовы коньки уже перепрыгнули Дунай и Ла-Манш и из Франции оказались на выставке аж в Англии.
