Андрей Островский - Напряжение
3
В большой, хорошо меблированной комнате царил хаос. Среди сдвинутых столов, брошенных на пол подушек и одеял, рассыпанных пуговиц сидели, стояли люди, Олег поздоровался, ему не ответили. Из-за распахнутой дверцы темно-коричневого полированного шкафа вышла женщина лет пятидесяти. Красные пятна покрывали ее заплаканное лицо, шею. Взглянув на вошедших, она глубоко вздохнула и зарыдала:
— Что они с нами сделали… Что они сделали, бандиты! О господи! Весь дом вынесли. И как только разнюхали? В самом дальнем уголочке ящика, под бельем, хранила золотой медальон с цепочкой. Даже когда торгсины были, и то удержалась, не продала. И на́ тебе! Бандиты… Костюм из английской шерсти, цены ему нет… Настоящая английская шерсть! Тоже украли… Уговаривал деверь — продай, так дура была, не послушалась… Ох… Нет больше моих сил… Всю жизнь работали… Сверхурочные брали, ночами сидели… А лучше было научиться красть, чем всю жизнь работать. Залез — и получай нажитое. Ох, попадись они мне, задушила бы своими руками, горло бы перегрызла. Расстреливать таких мало, вешать их надо, на площади, чтобы все видели…
От окна отошел мужчина, молча, трясущимися руками налил в граненый стаканчик валерьянку, разбавил водой.
— Вы успокойтесь, присядьте, — сказала Золина. В ее нежном голосе слышалось сочувствие. Золина повела женщину к столу.
Олегу хотелось подбодрить обескураженных, пораженных горем людей. Он сказал почти весело:
— Зачем же так расстраиваться? Разыщем преступника, и вещи ваши найдем, получите в полном порядке.
— Уж вы найдете… Как же… Жди, — отозвался из угла тщедушный старик, около которого ластилась девочка. — Вот у свояка моего пять лет назад белье с чердака уперли, так всё ищут… До сих пор. Вы только пьяным руки крутить мастера.
Олег прошел в другую, смежную комнату, затем в кухню, осмотрел окна, входную дверь, опустился на корточки перед половиками, постланными в прихожей, осторожно потрогал замки. Потом накидал на листочке план квартиры.
— Прошу пока ничего не трогать, — сказал он, вернувшись. — Кто первый вошел в квартиру после кражи?
— Я, — всхлипывая и прикладывая к припухшим векам кружевной платочек, сказала хозяйка. — А потом уж он. — Она кивнула на мужчину, наливавшего ей валерьянку.
— Когда вы отворяли дверь, вы что-нибудь заметили? Ну, скажем, что замок заедает или дверь туго открывается?
— Нет, ничего не заметила. А вошла в комнату — батюшки! Ящики в столе открыты, все вывернуто, брошено на пол. А в шкафу что творится!..
— Сколько человек здесь живет?
— Мы двое да сын, он в армии, на действительной…
— Остальные?
— Это соседи.
— Может быть, кто-либо из вас заметил незнакомого человека здесь, на лестнице, или входящего в эту квартиру?
— Вон Любка говорит, какие-то двое на лестнице у окна стояли.
— Никого она не видела, — поторопился ответить старик. — Еще новое дело — ребенка путать…
— Да видела, деда…
— Молчи, мала еще по милициям таскаться.
— Так это тебя Любой зовут? — спросил Олег. — Ну-ка, подойди ко мне поближе. В каком ты классе учишься?
— В первом.
— Не мытарьте ребенка. Мы-то знаем: только свяжись, там пойдет — один раз зайди, другой… Нет у нас времени.
— Вы хотите, чтобы преступник был найден? — спросил Олег, начавший терять терпение.
— Они вон хотят, а мне так один черт.
— Ну, а нам не все равно. Мы будем искать, вы же должны оказывать помощь.
— Вы за это деньги получаете, а мы-то при чем? — не унимался старик.
— Хватит вам спорить-то, дядя Савелий, — вступилась полная, румяная женщина, с любопытством наблюдавшая за всем, что здесь происходит. — Людя́м работать надо, а вы…
— А теперь, — сказал Олег, — посторонних прошу оставить квартиру.
Первой поднялась румяная толстуха, недовольная и обиженная, за ней поплелся старик, потом все остальные.
Олег подошел к окну, где стоял, скорбно ссутулившись, хозяин квартиры, и спросил:
— Скажите откровенно, есть кто-нибудь, кого вы подозреваете в краже?
Тот наклонился к самому уху Олега и заговорил торопливо, глотая слюну:
— Все они… Завидуют нам, мы хорошо жили… На Новой Земле жили, на Ямале… Большие деньги платили… Мы к ним не ходим, а им все от нас что-нибудь надо… Да и Савелий-то Гаврилович хорош. Видали, глазами-то шнырк, шнырк…
— Я спрашиваю, кого конкретно вы подозреваете? Кто бывал у вас на этих днях?
Тем временем Золина терпеливо выслушивала женщину. Когда разговор подошел к концу, она вынула из кожаной папки бланк, отвинтила блестящий колпачок ручки.
— Давайте, Анастасия Дмитриевна, запишем все, о чем мы сейчас с вами говорили.
Приехал эксперт, маленький круглый человечек с погонами капитана. Он был близорук, аккуратен, немногословен и страдал одышкой. Вынув из чемодана коробочки, пакетики, тряпочки, он разложил их на специально припасенной плотной бумаге и принялся за дело. Сквозь лупу он оценивающе рассматривал гладкие блестящие стенки ваз, стаканов, бутылок, которых могла коснуться чужая рука, и качал лысиной.
Под шкаф он постелил газету. Потом открыл алюминиевую коробочку, прицелился и плеснул несколько раз на дверцу серым порошком. Порошок или вовсе не приставал к нежной хрупкой глади и, шурша, сыпался на газету, или лепился плотной горкой. Тогда капитан протягивал руку за пестрой шерстяной тряпицей и кончиком материи терпеливо сбивал горку.
Проделывал он это с нескрываемым удовольствием. Чувствовалось, что ему нравится сама процедура превращения невидимого в зримое, тайного в явное. Когда же мало-помалу на дверце проступили припудренные узоры кожи и явственными стали очертания пальцев, он поднял очки, приблизил пухлое лицо к самому шкафу и долго вглядывался близорукими глазами в тонкие петляющие линии. Затем отошел на два шага, словно художник, пожелавший увидеть свое творение целиком. Он не замечал, как все еще вздрагивающая Анастасия Дмитриевна в перерывах, пока Золина записывала ее заявление, бросала на него тревожные взгляды; не ощущал частого, прерывистого дыхания ее мужа в самый затылок даже тогда, когда налеплял черную клейкую пленку на отпечаток эпидермы: он разгадывал еще одну тайну, преподнесенную ему жизнью, остального — не существовало.
Цепким взглядом хозяин следил за каждым движением эксперта. Стоило капитану отойти, он приблизился к шкафу и потер пальцем место, куда приклеивалась пленка.
4
Обратно ехали медленно и рывками. Мешал тяжелый, широкозадый грузовик, который загораживал дорогу впереди. Он то и дело шумно шипел, мигал красной лампочкой; когда же лампочка гасла, урчал и полз, выпуская из нутра грязно-синее вонючее облако. Вася подкатывал под самый кузов и жал на тормоза.
Перед Олегом опять закачался помпон.
— А что, Ирина Михайловна, хотели бы вы иметь таких папеньку и маменьку?
Золина пожала плечами и повернулась к Олегу:
— Странный вопрос. Я об этом не думала. А вы?
— О, если бы меня заставили у них жить, я сбежал бы в первый же день. Куда угодно, к черту на рога…
— Чем же они вам так насолили?
— Когда я пришел, мне показалось, что там произошло убийство. Во всяком случае, в квартире должен был лежать покойник. Вам не показалось?
— Нет.
— А я от этого впечатления не мог отделаться все время.
— Но почему же?
Помолчав, Олег ответил:
— Я помню, когда у нас умер отец. — Даже мысленно он никогда не возвращался к тем траурным дням и сейчас говорил, против воли, поддавшись настроению. — Он был сравнительно молодым и умер для всех неожиданно: забежал домой пообедать, торопился, времени оставалось полчаса. Сел за стол и… Неожиданная смерть страшнее и больнее для окружающих. Только что рядом был человек, думал, говорил, смеялся, строил планы и вдруг… Не человек, а тело, вещь. Мать его любила… ну, как вам сказать… «безумно» — противное слово. Она любила его по-настоящему, так, как должны любить друг друга муж и жена. И ни до похорон, ни на похоронах, ни после у нас не было плача, стонов, истерик… А тут — из-за трехпроцентных бумажек, медальона, шелковых трико…
— Но люди по-разному относятся к своему горю.
— Это несравнимые события, — резко, почти грубо сказал Олег.
— Вы меня не поняли. Я хочу сказать, что о человеческих поступках нельзя судить по внешним проявлениям. Надо знать суть. Эти люди всю жизнь работали, и работали много, пятнадцать лет, на Крайнем Севере…
— Как бы там ни было… Не знаю, смогу ли я точно выразить свою мысль, но я убежден, что люди, которые корчатся в судорогах от пропажи своего барахла, пойдут на все, чтобы и накопить его. Они проявят всю свою изобретательность, они пренебрегут этическими нормами… А имя этому — стяжательство. У стяжательства и той же кражи природа одна, корень один. И то, и другое — ростки от одного корня.
