Виктор Потанин - Провинциальный человек
— Ну что ты тоскуешь, милая. У тебя еще все впереди, все впереди...
— Юра, не надо... Прошу тебя, успокойся, — это был голос его жены Ирины. Она стояла рядом с нами. — Юрочка, успокойся...
— А к ничего... Но вы посмотрите, какое она выбрала платье! Это не платье — это живой цветок. — Он повернулся к нам, глаза его блестели. Мне не передать этот блеск. Почему-то сделалось страшно... И где мне было знать тогда — в который раз уже повторяю, — что он носил, уже в себе эту роковую болезнь. Но я не буду об этом. К тому же наш путь еще продолжался. Мы в ту ночь решили проститься с Парижем. Но и Париж тоже прощался с нами. Иначе зачем бы ему дарить нам такую теплую, звездную, почти что летнюю ночь. К слову сказать, мы, конечно же, были не одиноки. Мимо нас, особенно на больших бульварах, протекала огромная толпа туристов, и скоро мы утонули с головой в этом потоке и даже не сопротивлялись, не проявляли характер, а наоборот, сразу и бесповоротно подчинились. И так бы ходили, может быть, до утра, взявшись за руки, но Юрию вдруг захотелось в отель. Задним умом я теперь понимаю, что ему стало просто плохо, он устал тогда, измотался по бесчисленным переходам, ведь болезнь заявляла уже о себе. Одним словом, мы пошли по направлению к отелю; но тут случилась с нами одна история. Впрочем, расскажу все по порядку: в Париже витрины магазинов горят всю ночь до утра. Да что горят, прямо пылают неоном — то желтым, то синим, то фиолетовым... И вначале для свежего глаза это даже приятно. Но потом устаешь, утомляешься от огней, от нестерпимого электричества — и уже болит от него голова и напрягаются нервы. Я видел, что Юрий Михайлович был такого же мнения об этой рекламе. Но в ту ночь случилось такое... Впрочем, пусть будет все по порядку. А началось с того, что он слегка обогнал нас с Ириной, шагал он быстро, мы за ним едва поспевали. И вдруг художник остановился у одной стеклянной витрины. «Странно, — подумал я, — он изменяет своим привычкам». Но он стоял и что-то цепко разглядывал за стеклом. Через две-три секунды и мы были у этой витрины и тоже стали смотреть туда — за стекло. Но лучше бы нам не смотреть! Ведь там, за стеклом, в куче мелких опилок возились настоящие, живые щенки. Внизу огромными цифрами была проставлена цена за каждую голову.
— Господи! — воскликнул художник. — Хозяин магазина хотя бы света убавил. А то ведь ослепнут щенки. Как ты думаешь, могут ослепнуть? — Он смотрел прямо на меня, на жену, и губы его дрожали. А я не знал, что ответить. Ирина стала его успокаивать, и он немного оттаял. Но голос все равно был напряженный и нервный:
— Пойдемте отсюда! — Он повернулся спиной к витрине и зашагал прочь крупным шагом. А шагов через десять опять оглянулся. Витрины уже не видно. Вместо нее дрожало небольшое желтое пятнышко. Но потом и оно исчезло — слилось с другими.
— Ты знаешь, — вдруг признался художник, — а ведь мне дали большой заказ: предложили писать картину о Куликовом поле. Ты представляешь, что это значит?
Я ответил, что представляю. И тогда он рассмеялся как-то по-мальчишески, очень весело, звонко. Он умел так неожиданно звонко смеяться.
— Чудаки, а? И почему выбрали именно меня? Я никогда не писал на заказ. Всегда приносил на выставки готовые вещи. А это первый заказ, и я принял его всем сердцем. — И, немного помолчав, добавил: — Я три недели ходил и раздумывал, а потом согласился. Ты знаешь, я уже начал ее... — Глаза его опять заблестели. И это было последнее, что было в ту ночь. В ту последнюю парижскую ночь, которая началась у нас на Монмартре.
А на другой день был аэропорт имени Шарля де Голля. И мы оглянуться не успели, как быстроходный «Ил» доставил нас в Шереметьево. Мы дома... Вот и настала пора прощаться. Супруги Ракши приглашают меня к себе домой. «Переночуешь у нас. Посмотришь Юрину мастерскую, картины, познакомим с Анечкой...» — настойчиво звала меня Ирина. Но я почему-то отказался. Моя вечная деревенская стеснительность мешала мне как всегда. Да и подумалось: побываю у них в другой раз. Успею. Не успел...
Не сбылось, не случилось. Зато скоро, очень скоро попался мне на глаза в одной из центральных газет некролог. Я читал и не верил глазам: не стало большого художника наших дней — Юрия Михайловича Ракши... Я читал и не верил. Но как же! Ведь газета дальше сообщала, что он умер, как воин, как гражданин, как художник. И что его триптих «Поле Куликово» попал уже в Третьяковскую галерею. И умер он у мольберта, в мастерской, прямо с кистью в руках. Упал — и больше уж не поднялся. Так сообщали скупые газетные строки. А я их перечитывал и снова не верил.
Не верю и сейчас. Нет, не верю!.. А недавно я увидел в одном из его посмертных альбомов те парижские зарисовки. Стал их смотреть, и все во мне сжалось. А потом встала в глазах его улыбка!.. И его голос! Рисунки двигались по альбому, точно живые. Они и были живые, потому что жив сам художник. Да, жив. И в своих картинах, и в нашей памяти... На днях я прочел все в той же московской газете, что картины Юрия Ракши уже разъехались по всей нашей стране и по всей Европе. И подумалось: «Все правильно, все справедливо. Художник Юрий Ракша вступает в новую жизнь».
1985
