Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.

Чисто девичьим инстинктом Женя встрепенулась, съежилась, сжалась в упругий комочек, закрывая обнаженную грудь. Она умоляюще смотрела на Галю широко раскрытыми глазами, в которых вместе с ужасом застыли слезы, и взглядом просила о помощи. Но лицо Гали было безучастным и непроницаемым. Только в душе ее рождалась ненависть к Хоферу, в котором именно сейчас, глядя со стороны, Галя увидела грубое, отвратительное животное. И одновременно в ней неожиданно, стихийно вспыхнуло мимолетное чувство, быть может, просто женской солидарности к беззащитной девушке. Она ничего не сказала Хоферу, лишь взглянула на него осуждающе и с презрением, и Хофер истолковал этот взгляд своей наложницы как чувство ревности. Он не хотел разжигать в ней это чувство и дразнить ее. Сказал с ожесточением:

- Сначала с ней поговорит Рудольф. - Потом, вспыхнув, остервенело заорал Жене в лицо: - Знаешь, кто такой Рудольф! Это бык! Бык-жених! Он любит девушек. Я надеюсь, ты ему понравишься. Он недурно проведет с тобой брачную ночь. А наутро ты заговоришь. Ты расскажешь все, назовешь своих соучастников. Всех, до одного. Всех! - кричал Хофер неистово, и тонкие прозрачно-фарфоровые ноздри его вздрагивали.

Галя негромко, монотонно перевела его угрожающий монолог, а от себя добавила:

- Я гарантирую тебе жизнь и свободу, если выдашь сообщников. Мне жаль тебя.

Хофер нажал кнопку звонка. Рассвирепевший, он метался по кабинету. Вошедшему адъютанту крикнул:

- Рудольфа!

Потом подбежал к шкафчику, достал распечатанную бутылку коньяку, налил себе рюмку и выпил, не закусывая. Предложил Гале. Та молча покачала головой. Минут через пять вошел здоровенный, краснощекий гестаповец, рыжий, с обрюзгшим лицом, густо усеянным веснушками, с мясистым фиолетовым носом. Монументом замер у дверей, расставив широко ноги-тумбы в подобострастном ожидании приказа. Хофер резко схватил Женю за локоть и, повернув в сторону двери, сказал:

- Знакомься - твой жених!.. - И деланно-истерически расхохотался. - Нравится?.. Отвечай, чего молчишь?

Женя посмотрела на Рудольфа испуганно, как смотрит загнанный в клетку зверек. Она все поняла, представила явственно страшную участь свою. И торопливая, всполошенная мысль забилась в мозгу: только не это, не позор и бесчестье, лучше смерть, скорей бы смерть. Еще час назад в ней жила и крепилась надежда на спасение - она думала: Емельян узнает о ее аресте и выручит, непременно придет на помощь, спасет. Надеялась и верила ему, своему мужу и другу, своей чистой и светлой любви. Теперь же поняла: чуда не случится, чудеса бывают чаще в скороспелых кинофильмах да в сказках. Жизнь более беспощадна, сложна и глубока. Жизнь прекрасна, и нет более тяжкой тяжести, горькой горечи и невыносимей боли, чем расставаться с жизнью. Но есть обстоятельства, когда человек - не животное, не зверь, а человек - должен принять смерть во имя жизни других, таких же, как он сам, честных и сильных, тех, которые продолжат его дела и отомстят за его страдания, муки и преждевременную смерть.

Женя рванулась к столу, за которым стояла Галя, и, упав перед ней на колени, стягивая руками разорванное платье, чтобы прикрыть свое тело, со слезами, рыдающей скороговоркой попросила:

- Не знаю, кто ты такая… но ты девушка, ты женщина. Я прошу тебя, умоляю - убей меня сейчас, застрели…

Галя ответила по-немецки на вопросительный взгляд Хофера:

- Она просит, чтобы Рудольф удалился. Она что-то хочет сказать.

Хофер кивнул, и Рудольф, оскалившись и облизнувшись по-кошачьи, вышел за дверь. Галя сказала по-русски:

- Я могу застрелить тебя, спасая своего шефа.

В ее словах Женя прочла намек. Его было достаточно, чтоб понять, как поступать дальше. Женя поднялась на ноги, быстрым ищущим взглядом осмотрела кабинет. На письменном столе стоял мраморный чернильный прибор, мраморная лампа. Именно ее избрала Женя своим оружием. Опершись о край стола, она резко повернулась к Хоферу, не стыдясь наготы своей, с вызовом посмотрела в лицо и неожиданно расхохоталась безумным хохотом. Потом, круто оборвав этот хохот, сказала с намеренной дерзостью, встряхнув головой:

- Ну спрашивай, что тебе от меня надо?

Галя перевела ее вопрос. Хофер несколько удивленно и, пожалуй, подозрительно посмотрел на Женю, щуря глаза, подошел к ней и, взяв ее за подбородок, прошептал:

- Давно бы так. Кто тебе поручил убить Шаповалова?

- Родина. Комсомол! - твердо ответила Женя, блеснув глазами и резко отстранив руку Хофера от своего лица.

Хофер понимающе и с ехидством ухмыльнулся: мол, девчонка решила разыграть роль героини - он видел, как советские люди умирали с гордо поднятой головой, обращаясь с последним словом к самому дорогому, что было в их жизни. Он только отвернулся, чтоб снова позвать Рудольфа, как Женя с удивительным проворством схватила со стола мраморную лампу и со всего размаху ударила ею Хофера по голове. Затем замахнулась еще для удара, но в этот самый миг Галя дважды выстрелила ей в затылок. Женя упала вместе со своим палачом. Она замертво, Хофер - с проломленным черепом. Наклонившись над штурмбанфюрером, Галя сказала:

- Я убила ее, Кристиан, потому что она бы убила тебя.

- Спасибо, - простонал Хофер, с усилием приоткрыв правый глаз, на который алой струйкой стекала с пробитого черепа кровь.

Емельян шел в город в форме и с документами немецкого лейтенанта Людвига Вирта - начальника разгромленного ими еще в июле нового аэродрома. Когда он говорил Егорову, что у него есть свой план освобождения Жени Титовой, он говорил неправду, потому что в то время никакого конкретного, хорошо продуманного плана у него не было и каким путем станет освобождать Женю, он не знал. Решение это зрело потом, когда он возвратился от Егорова в свою землянку, зрело быстро, поспешно, потому что не было на раздумье времени, медлить было нельзя. Вначале он согласился взять с собой Анатолия Шустрикова, как человека, хорошо знающего город. Шустриков должен был связать его с одной из подпольных групп. Но вскоре Глебов понял неразумность такого шага. Шустриков находился под наблюдением гестапо, теперь его, несомненно, разыскивали по всему городу агенты Хофера, поэтому идти с ним - означало подвергать себя безрассудному риску. Прежде всего Емельян твердо решил, что в город он пойдет под видом немецкого офицера. Это решение определяло и последующие его решения и действия. Он считал, что первой трудной задачей будет вход в город. Появление офицера, да к тому же авиатора, где-то вне черты города могло вызвать вполне законные подозрения как у немцев, так и у полиции. Потому-то путь от партизанского лагеря до городской окраины следовало совершить ночью.

Сопровождали его два партизана из комендантского взвода. Ехали верхом на лошадях. Села и хутора объезжали стороной. В пути им никто не встретился. До света они уже были на окраине города, возле старинного кладбища, расположенного в сосновом бору и обнесенного кирпичной стеной, полуразрушенной и несплошной. Одна сторона кладбища прилегала к шоссе, здесь стена уцелела, другая сторона, с разобранной стеной, выходила к высокому берегу реки. У реки Емельян передал повод своего орловца одному из партизан и, ласково хлопнув взмыленную лошадь, сказал полушепотом:

- Поторопитесь до рассвета добраться до леса.

И нырнул в прибрежные кусты. Ступая бесшумно, он сделал с полсотни шагов в сторону кладбища и остановился, чтобы осмотреться, вернее, прислушаться. Шаги лошадей быстро исчезли, потонули в шуме ветра, раскачивавшего старые сосны. От воды заметно тянуло прохладой и стынью. Глебов зябко кутался в плащ-дождевик и смотрел вверх, пробуя определить, какая завтра будет погода. Неяркие звезды вспыхивали и гасли среди мечущихся, гонимых ветром облаков, и Емельян чутьем пограничника угадывал: день будет ветреный, но без дождя. Конечно, лучше бы иметь шинель вместо этого малосогревающего плаща, но и плащ не должен вызвать подозрений - осень ранняя.

Он пошел в глубь кладбища, закрываясь от ветра стволами сосен и кустами сирени, наполовину сбросившей листву, которая теперь неприятно шуршала под ногами. Емельян выбрал тихий уголок среди густых зарослей, могил и крестов, осторожно опустился на холмик, догадываясь, что это чья-то могила, не вынимая из кармана рук, сжимавших два маленьких пистолета, и решил здесь дожидаться утра. Сидеть на месте не двигаясь куда безопаснее, чем бродить. О покойниках почему-то совсем не думалось, должно быть, потому, что опасность ой ожидал от живых. Здесь он мог столкнуться неожиданно и с партизанами и с немцами. Встреча и с теми и с другими для него не предвещала ничего хорошего и была крайне нежелательной. Он обдумывал, как себя вести на случай такой встречи. Немцам он предъявит удостоверение личности и скажет, что искал на кладбище могилу своего друга-летчика, якобы похороненного здесь в августе. Ну а с партизанами попробует как-нибудь договориться.