Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

Когда в улуском пришел Вадим Семиколенов, Церен уже готов был кое о чем доложить секретарю: позвонил в Черный Яр, чтобы отправку обоза задержали.

Вадиму не понравилось такое сообщение.

— Эх, Церен, Церен! Вечно спешишь со своими звонками! Отправку обоза отменил!.. По какой причине?

— Ни по какой! — загорячился Церен. — Задержал отправку, и все!

— Если все, то куда ни шло! — успокоился Вадим. — А то ведь телефон — такая штука, что служит и нашим и вашим. Значит, лишнего не сказал? Сейчас придумаем что-нибудь получше.

— Что именно?

— Не перебивай! Сколько подвод у нас подготовлено на сегодня?

— Десять.

— Когда они пройдут у Чучян-худука?

— К полудню, пожалуй… Все-таки тридцать верст.

— Отлично! Тогда сейчас же пошли на пристань нарочного: нужно прибавить к этому десятку еще пять подвод для усиления обоза…

Церену пока не все было ясно из задумки секретаря улускома. Тем более что Вадим особо предупредил, чтобы не посылали с обозом ни одного чоновца.

— А вот это уже мне совсем непонятно, — заявил Церен почти с раздражением.

Когда распоряжения о подготовке дополнительного транспорта были отданы и Церен с Вадимом уверились в том, что обоз по-настоящему складывается и будет готов принять весь полагающийся улусу груз продовольствия, оба засели за разработку более подробного плана уничтожения банды.

Нарма Точаев приехал из ставки улуса под вечер и долго не мог успокоиться. Слишком прибавилось у него забот с тех пор, как стал председателем аймачного[70] Совета.

Коммуна в Хагте образовалась вскоре после взятия последней банды — Шанкунова. Люди потянулись к покою, теперь им никто не мешал заниматься привычными для скотоводов делами. Руководить коммуной, по настоянию однохотонцев, согласился Гаха Улюмджиев. Жилье для коммунаров привезли из хурула, скот собрали по степи. То было странное для степняков хозяйство, где людей оказалось больше, чем коров, коз и лошадей… Удивлялись имущие — беднякам же все было понятно: к совместному труду тянулись те, у кого этого скота никогда и не было. Сплошь батраки да обездоленные лихолетьем войны бывшие красноармейцы, сироты, старики. Однако даже эта немногая живность, что все же удалось собрать в опустевших помещичьих усадьбах, пала в бескормицу зимой.

Хороший человек никогда не посмеется над другими, попавшими в беду. Но коммунаров обзывали по-всякому, упрекали в лени, советовали оставить эту непонятную затею с коммуной, а разбрестись-ка снова по дворам зажиточных хозяев, где хоть покормят досыта.

Наслушавшись такого, кое-кто из слишком доверчивых коммунаров разворачивал оглобли в другую сторону. Гаха садился на коня и спешил в аймак к Нарме, а то и к Семиколенову или к Церену, спрашивать, как быть, что делать с «дезертирами» из общественного хозяйства, польстившимися на кулацкий приварок. Но помочь коммуне пока могли лишь словом:

— Продержитесь там как-нибудь до Нового года!.. Ждем помощи, вас не обделим! Получите товары, инвентарь, скот для обзаведения… Держитесь! Не сдадимся мироедам.

Нарма был ближе к коммуне, беднота не выводилась у него в доме, табунщики часто не разбирали и не хотели разбирать, где служебное помещение у председателя аймака, а где его жилье. Вот и сейчас, вернувшись из ставки, Нарма застал у себя дома младшего сына Азыда Ходжигурова из хотона Чоносов. Звали мужчину Бюрчя. Был он худ и высок, подобно отцу, лет ему сравнялось сорок, а на вид — куда старше. Прибаливал Бюрчя после того, как потрепало бураном в степи, долго хворал, теперь вот поднялся.

— Нужда подняла на ноги! — объяснил пастух, садясь у порога, расправляя длинные негнущиеся ноги. — Детей пятеро да двое стариков, совсем дряхлых, а работник один.

Бюрчя вздыхал, покашливал в кулак, кряхтел по-стариковски, не торопился начать разговор. Медлил и Нарма, тая обиду на пастуха: однажды Гаха уже предлагал Бюрче записаться в коммуну, даже помощь выделил голодающей семье, как другим коммунарам, но Бюрчя не сказал ни да, ни нет. Нарма знал об этом разговоре. И теперь не торопил главу многодетного семейства: пусть решает сам…

После гибели Серятра Цеденова, бывшего председателя аймака, от бандитской пули, Нарму избрали руководить аймаком. Выделили под жилье пустующую саманную мазанку, и Нарма позвал к себе на хозяйство ту самую вдовую соседку, которая в свое время известила его тайком о приезде на околицу Налтанхина Сяяхли…

— Как там жизнь в Чоносе? — спросил Нарма, когда надоело слушать пустые вздохи Бюрчи.

— Дрянь дела! — буркнул тот, не поднимая головы.

Услышав его ответ, Нарма насторожился: при встрече калмыки никогда не говорят так друг другу. Как бы ни пришлось человеку худо, сперва он скажет: «Му-биш»[71]. И вдруг такой резкий, отчаянный ответ.

— Прости, Нарма, — тут же исправился Бюрчя. — Дошел до края, заговариваться стал. Ты меня поймешь, я знаю. Старик наш совсем сдал. Чаю и того давно в семье не видим, пьем отвар листьев. Спасибо Онгашу: вчера принес четверть плитки… В доме шаром покати — даже мыши разбежались. Бергясов Лиджи задолжал полпуда муки, не отдает. Не знаю, что с ним и делать.

— Коммуна рядом, там — паек, — сдерживая досаду, проговорил Нарма. — Туда люди и посостоятельнее идут.

— Ой, не говори, друг! — взмахнул руками Бюрчя. — Не все ли равно для меня, где за скотом ухаживать: у Лиджи или в коммуне… Лишь бы кусок лепешки детям на обед! Да ведь отец уперся, а ослушаться старших, ты сам знаешь, не в наших обычаях.

Нарма не нашел, что ему сказать насчет упрямого Окаджи. «Может, самому поговорить со стариком?» Мысли его перебил новым вопросом Бюрчя.

— Оно бы ничего… Пусть — в коммуну… Только как же быть со старшей дочерью? Ей скоро семнадцать. А в коммуне женатые мужчины или старики вроде меня… Что же ей? Ложиться под общую кошму с дедами?

Нарма с возмущением уставился на растерявшегося отца семейства.

— Не пойму, при чем тут ваша взрослая дочь? Пусть себе ухаживает за дойными коровами, как все. А с кем ложиться — это уж ее дело.

— Как же так? — упрямо твердил Бюрчя. — Все говорят, если пойдешь в коммуну, то дети твои могут вступать в брак только со своими, тамошними, что едят за одним столом и спят впокат.

Нарма коротко всхохотнул. Тут же окоротил себя.

— Кто так говорит?

Бюрчя передернул плечами:

— Все.

— Так уж и все? Может, скажешь: хором говорят?

— Мне Лиджи говорил, а тому Богла-багша толковал недавно при встрече.

— И что же тебе посулил Лиджи, если ты останешься у него батраком?

— Двадцать рублей, три пуда муки, барашков пару.

— На бумаге записал или так просто пообещал?

Батрак снова замахал руками перед своим лицом:

— Боюсь я этих бумаг! Да и читать не умею… Но он что-то записывал, я это сам видел.

Нарма почесал у себя в затылке. Он уже давно получил в улускоме указание: проверить, все ли батраки имеют письменные договора с хозяевами об условиях найма. Договора эти полагалось заверить в аймачном Совете. В степи океан единоличных хозяйств и все не объедешь сразу.

— Ну, вот что, Бюрчя! — проговорил председатель как можно веселее. — Скажи своей старшей и тем, что подрастают: в коммуне никого насильно не женят и замуж не выдают. И нет этой самой общей постели… Придет время обзаводиться семьей, пусть идут за любимых, и хоть на край света.

— Не задержите? — изумился Бюрчя.

— Ни на один день! — весело выкрикнул Нарма.

— А бумагу с печатью насчет этого дадите?

— Бумаги не дадим, — Нарма скривился.

— Почему?

— Потому что это глупость!.. Выступлю на собрании и все разъясню. А слово на людях, как ты знаешь, сильнее бумаги.

Бюрчя вроде бы успокоился. Но ему не хотелось возвращаться домой без бумаги. Так велел ему отец, почти совсем согласившийся на вступление в коммуну. Только очень уж сокрушался при том дед о судьбе любимой внучки.