Борис Лапин - Подвиг
Встретив меня на улице, Решлевский сказал:
— Здоровеньки булы! Откуда? С низовья? Молодец, парень! Полируешься! Приобретаешь лоск! Пойдем ко мне, потолкуем, посидим.
При первых же моих словах о переезде на протоку Решлевский насторожился.
— Ну-ка, ну-ка… — сказал он, поводя носом, словно почуял в воздухе неприятный запах. — Выкладывай, Игнатьев, что это за план…
Я рассказал о том, что мне нравится жизнь на реке, что я просил перевести меня в низовья.
— Не советую ехать, — сказал Решлевский, — это семеновское казачье — все кулаки, честное слово, настоящие бандиты…
— Не все же! — сказал я.
— Половина народа — бандиты, имей это в виду. Я жил в тугае четыре месяца.
— Там кое-кого повыселяли — знаешь это?
— Повыселяли больших — маленькие остались. Одних родственников Честнова там, дорогой мой, шесть домов. Да откуда у тебя мысль эта явилась — перебраться на протоку?
Я что-то солгал не совсем внятное.
— Они тебя заманивают, дурак, — сказал Решлевский соболезнующим голосом, — ты, балда, развесил уши! Советская власть им не верит, а они хотят иметь человека, через которого можно узнавать о намерениях наших и о переездах. Ты что — подкулачника играть хочешь? Вот, говорят, Честнов с бандой появился в камышах. Убьют тебя там ни за грош…
— Этого я не боюсь…
— Скажи пожалуйста! Не боишься! Убьют и спасибо не скажут. Понял? Они ходят по болоту на плетеных лыжах, чтобы не оставлять следов. Попробуй-ка, разыщи их! На днях опять было нападение на почту. Ни в коем случае не можешь ехать… Где ты жил в Семеновской?
— Я угол снимал у Тужилкиных, — растерянно сказал я.
— Знаю их хорошо! — воскликнул Решлевский. — Их там свояк или — как это сказать? — дяди третий племянник был Честнова коновод. Это они тебя уговорили там поселиться?..
— Скажи, а с Лушкой Филеновой ты знаком?
Он бросил на меня быстрый взгляд.
— Ты откуда ее знаешь?
Я рассказал о встречах в тугае, о нашей быстро возникшей дружбе. С каждым моим словом Решлевский делался серьезнее.
— Так что выхода нет, придется ехать в Семеновскую, — закончил я рассказ.
— Все сказал?
— Все.
— Ну, теперь заткнись и слушай! — резко сказал Решлевский. — Слушай и мотай на ус. Я нарочно не перебивал, чтобы дать тебе выговориться. Никуда ты не поедешь. Филенова — первая шлюха со всей Аму-Дарьи.
— Врешь ты, не может быть…
У меня от волнения перехватило горло. Кровь ударила мне в голову. Мне стало жарко. Чтобы скрыть волнение, я очень громко заговорил:
— Ты что о ней знаешь?
— Не волнуйся, — сказал он, так же повышая голос. — Сам виноват. Развел телячьи нежности с кулачкой.
— Она не кулачка. Она сирота, работает с детства.
— У кулаков, правда? — сказал Решлевский.
— Что?
— У кулаков, говорю, работает. И ты с ней тянешься в одну упряжку.
— Именно о ней, — закричал я, — именно о ней — можешь мне что-нибудь сказать?
— Не кипятись, — сказал Решлевский, — я тоже умею кипятиться.
— Так я могу сказать, что считаю твои поступки грязными… не по-советски… — сказал я, вставая. — Ты там получил отбой и теперь хочешь на девку клеветать. Это у тебя не выйдет. Понятно? Не получится!
— Смотри, — сказал он, — я тебя предупредил, а там как хочешь.
Я вышел не прощаясь и вернулся домой, стараясь заглушить сомнения, поднятые во мне словами Решлевского.
Всю ночь я провел без сна. Лежа в постели, я обдумывал слова Решлевского. Я был в том возрасте, когда не существует переходных ступеней между чувствами — уже в тот момент, когда я кричал на Решлевского, мной владели противоположные чувства: гнев сменялся неуверенностью. Я был почти убежден в правоте Решлевского, хотя все еще его ненавидел.
Я восстанавливал в памяти всё слова Луши, ее «ты мой не первый и не второй», ее странное поведение…
Я вставал и окатывал голову водой, колеблясь между отчаянием и злобой. Перед рассветом я оделся и пошел бродить по темным улицам города. Понемногу я овладел собой, стараясь думать трезво и грубо.
«Лживая дрянь, проститутка, кулачка! Я был мальчишкой и слюнтяем! Она водила меня по болотной тропинке, навстречу своей банде… Думала ли она открыться мне? Быть может, она меня и вправду любила?.. Или надеялась сделать меня честновским подручным?.. Да нет. Она меня не любила…»
Я ходил по городу и по ближним хлопковым полям до десяти часов. Потом я пришел на службу разбитый и опустошенный и работал над отчетом, подводя итоги этнографическому обследованию реки.
Начальник спросил, еду ли я в протоку.
— Нет, — сказал я, насколько мог спокойно, — решил, что не стоит. Нет охоты закапываться в камыши.
— И верно, — сказал начальник, — я сам удивлялся вашей просьбе.
В обеденный перерыв я вышел из канцелярии и встретил на улице Решлевского.
— Ну, ты привел мозги в порядок? — спросил он как ни в чем не бывало.
— Не сердись. Я знаю, ты человек боевой, иначе ты не мог говорить.
— А я на тебя и не сержусь, — сказал он, — сегодня утром я как раз говорил с одним ответственным человеком о твоем деле. Знаешь что?.. Можешь ехать в общем… Мы все обсудили. О политическом лице Филеновой точных, проверенных фактов нет. Ты парень крепкий… Раз самолюбия не имеешь — поезжай, конечно…
— Довольно со мной церемониться, — сказал я. — Чего виляешь? Разве ты вчера ошибался?
— А ким билады… Понимаешь, кто его знает… — сказал он по-татарски с неожиданным безразличием. — Все люди ошибаются. Она баба красивая, а что слаба к мужчинам, так это не недостаток. Ты, Игнатьев, все-таки почти мальчик. Если тебе скажешь, какой у нас на Лушку материал, — ты всем разболтаешь…
— Напрасно так думаете, — сказал я чуть не плача, — у меня хватит воли, чтобы найти правильный путь.
— Ну и отлично! — сказал Решлевский. — Ну, бывай здоров. Поступай, как говорится, по революционной совести. Я тебе не советчик. А то жаловаться будешь — отняли у тебя цацу…
Я простился с Решлевским и вернулся в контору. Я чувствовал себя как после болезни. Все было мне безразлично, я не испытывал ни горя, ни любви.
Лишь несколько месяцев спустя я позволил себе размышлять об этой истории. В общем, я считал, что поступил правильно. Только один раз, в бессонную ночь, мне пришло в голову, что Решлевский, быть может, ошибся. Я припомнил слова Луши «мне страшно здесь жить». Она как бы просила у меня помощи от честновских людей. Нет. Решлевский ошибся. В тот вечер она не смеялась надо мной…
«Я обманул девушку, — думал я, — она уверена, что я ее бросил…»
Затем пришла противная мысль, что, может быть, все сложилось к лучшему.
В конце концов жизнь в тугаях провести нельзя, а Луша не хотела уезжать оттуда, да наконец она сама говорила, что скоро меня оставит. В сущности, я ничего ей дурного не сделал. Она, может быть, давно замужем за каким-нибудь казаком, а я все еще не могу ее забыть…
Что говорить — со дня разлуки времени прошло много, а любовь, как видно, была не крепкая. Все же я долго не мог ее окончательно выбросить из головы. Не раз впоследствии я мучился, думая о том, что поступил дурно. Но, конечно, со временем все сгладилось.
Напомнила мне об этой истории одна встреча.
В прошлом году я ездил по делам газеты в город Турткуль. Я должен был собрать некоторые сведения в областных учреждениях. Однажды, когда я выходил из ОИКа, кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел старого знакомого, с которым расстался четырнадцать лет назад. Он сильно изменился, похудел и оплешивел, да и я не стал с тех пор красавцем…
В разговоре он задал мне вопрос: помню ли я тугай близ селения Семеновки?
— Тугай? Ну как же, помню!
— Там теперь четыре наших ватаги, — сказал он. — Я ведь в рыбаксоюзе… Хотим строить консервный завод на том месте, где стояло кулацкое селение. Ты ведь бывал там? Помнишь Лушу?
— Какую Лушу? — сказал я, смутившись.
— Неужели не помнишь? Странно…
— Ах да, вспоминаю, — сказал я. — Луша! Такая длинноногая, смуглая казачка из Семеновки. Припоминаю немного. Где она? Все еще там?
— Нет, там все новые люди. Она уехала лет семь назад. Красивая бабенка… Не то в Ташкент, не то в Самару…
— А где Решлевский? — спросил я.
— Вона, вспомнил! Что ты всякую дрянь в памяти держишь. Решлевский давно там, — он ткнул пальцем в землю. — Уразумел?
— А в чем дело?
— Расстрелян с бандой Честнова. Никакой он не Решлевский. Он Николай Честнов — родной брат Павла, — слыхал о таком? Брат разбойничал в камышах, а он сидел в угрозыске. Они три года не допускали в протоку наших людей… Что заморгал глазами? Вспомнил его анекдоты?..
Меня словно ожгло при этих словах. Во мне мгновенно проснулась память о целом сплетении чувств: отчаяние, любовь, досада — все, что было для меня связано с семеновской казачкой.
