Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
«Честно!» — вот то слово, которое требовалось, чтоб туча разразилась градом.
— Честно! Честно! Да что вы все своей честностью кичитесь! — исступленно заорал Абросимов. — Ну, да, вы все — честные! Один я — жулик. Жулик! Государственный план не выполняю. Угля не даю! Жулик! Да? Да? — кричал он, наступая на инженера.
Петр Фомич в испуге попятился от него, даже руками прикрылся. Он еще никогда не видел управляющего в такой истерике.
Но Виктор уже овладел собою. Бешенство не прошло, но оно стало холодным, как осеннее небо после дождя. С ненавистью глядел он теперь на своего главного инженера: ну, кто за ним следующий? Давай! Какие еще противники встанут на многотрудном абросимовском пути? Какие еще ежи и рогатки натащат? Но он уже упрямо прикусил свою губу, и теперь никакая сила не заставит его отступить.
Он должен победить! А победителей не судят...
Победителей не судят! Как много горя принесла людям эта крылатая фраза...
9
И опять — один в знойной пустыне кабинета — сидел Виктор Абросимов над сводками, как игрок над картами, беспрерывно пил сельтерскую воду из большого железного сифона и все гадал, гадал, гадал...
Семь карт было в его пасьянсе: Светличный, Посвитный, Горовой, Беловежа, Голубев, Шумилов, Ангелов. Из всех карт только одна, с точки зрения Абросимова, была вполне надежной — да и та с роковой усмешкой дамы пик на устах: Посвитный. Горовой и Светличный наотрез отказались участвовать в игре. Остальные карты были темные. Виктор еще не раскрывал их, трусил...
Неожиданно одна карта сама первая улыбнулась ему, правда карта мелкая, незначительная, даже не семерка — двойка: Ангелов. Третий день подряд без всякого нажима со стороны Абросимова шахта Ангелова выполняла суточный план.
Эта шахта была самой маленькой в тресте. Виктор и был-то на ней всего один раз, вскоре же после своего приезда. В его пасьянсе она почти не принималась в расчет — она ничего не решала.
Она и называлась как-то странно, по-птичьи: «Чигири». Даже «Чигири-Вторые», потому что где-то, в другом районе были еще одни Чигири — первые и настоящие.
И вот эта-то шахтенка-недомерок, для которой даже новое, революционное имя подобрать забыли, — третий день кряду выполняла план!
Это заинтересовало Виктора. Заинтересовало как симптом. Внутренно твердо решившись на риск, на смелый маневр, он все-таки игры еще не начинал; просто не знал, как к ней приступиться. Не объявить же во всеуслышание: давайте на время отложим подготовительные работы в сторону и навалимся на добычу! Такое ни приказать, ни даже вслух произнести нельзя. Оставалось ждать, пока заведующие шахтами сами поймут нетерпение начальника, сами догадаются, что делать.
Неужто этот тихий, нешустрый Ангелов, эта «божья коровка с тараканьими усами», как при первой же встрече мысленно окрестил его Виктор, — неужто он первый и догадался? Виктор решил тотчас же поехать к нему, проверить.
«Чигири-Вторые» стояли в стороне от больших шахтерских дорог. Они ютились где-то на окраине великого угольного поля и совсем затерялись среди густых балок, холмов и хуторов, забытые, как никому не надобный сторожевой инвалидный пост на веяно мирной границе. Дальше за «Чигирями» уже начинались могутные массивы колхозного чернозема; считалось, что угля под ним нет.
Когда-то «Чигири-Вторые» были крестьянской шахтой; окрестные мужики артельно, бадейкой тягали из шурфа уголь и с подвод продавали его в городе, на базаре. Затем за бесценок шахта досталась купцу, человеку нетерпеливо хищному и скупому. Он, как червь, жадно пополз вглубь земли и стал глотать, глотать, хватать уголь, но конный привод оставил. И весь день, от зари до зари, одурело бродила по кругу полуслепая и унылая, как сама судьба, кляча, вертела скрипучий деревянный барабан и то наматывала, то разматывала канат, бесконечный и однообразный, как жизнь шахтера.
После революции конный привод заменили машиной, барабан — копром; но ни углублять, ни расширять шахту не стали; она перспективной не считалась.
— Вот тут-то и кроется ошибка! Ах, какая обидная, какая нелепая ошибка! — восклицал Ангелов всякий раз, когда случался к тому повод. И всякому новому начальнику, всякому приезжему человеку с жаром доказывал, что «Чигири» вовсе не конец, а только начало Донбасса, нового, большого Донбасса будущего, что свиты угольных пластов тянутся и тянутся далеко на север, до Дона, а может быть, и до самой Волги! И Ангелов голову готов положить под копер на том, что это правда.
Он был родом грек, но грек мариупольский, то есть здешний. И о том, что он грек, он вспоминал редко, только тогда, когда писал анкеты. А о том, что он — коренной донбассовец, помнил всегда. И гордился этим по праву. Здесь он родился, здесь вырос, работал шахтером, потом много лет маркшейдером; здесь же, в Донбассе, закончил и институт. «Чигири» были первой шахтой, которой он самостоятельно заведовал.
Существует давний спор о том, какой заведующий шахтой лучше: тот ли, кто вышел из маркшейдеров, или тот, кто прежде был механиком, как металлурги спорят, какой доменный мастер лучше — из бывших горняков или из газовщиков, а авиаторы — какой пилот надежнее: из штурманов или бортмехаников. Чаще всего спор этот беспредметен: хорош пилот тот, кто знает и ремесло механика и искусство штурмана; хороший доменный мастер должен понимать и печь и газовое хозяйство. Заведующий же шахтой должен знать тысячи разнообразных вещей: слишком сложный это механизм — шахта.
Как старый маркшейдер, Ангелов, разумеется, питал особую слабость к разнюхиванию пластов; когда он говорил, что угольные реки текут дальше, на север, к Волге, — его носу можно было верить. Но теперь он был не только маркшейдером — он был начальником шахты! И многие люди считали Ангелова отличным заведующим, несмотря на его действительно тараканьи усы. Андрей Воронько, например, уже говорил в горкоме, что Ангелова пора выдвинуть на более крупную шахту.
Но о другой шахте сам Ангелов вовсе и не мечтал! У него были иные мечты, куда более смелые и бескорыстные. Далекий потомок аргонавтов, он и не мог не мечтать о золотом руне! Это золотое руно лежало в степи, за «Чигирями». В будущности «Чигирей» была и судьба самого Константина Ангелова.
Странной любовью полюбил он эту маленькую, несправедливо обиженную наукой и людьми шахтенку с птичьим именем: то была нежность наседки к гадкому утенку.
Но Ангелов свято верил в лебединую судьбу «Чигирей».
— Придет, придет время, и скоро! — не уставал твердить он. — Геологи пожалуют и сюда!
И тогда все преобразится вокруг. И «Чигири-Вторые» из забытой сторожевой вышки в степи превратятся в форпост великого наступления угольных шахт на север. Тогда-то и обретет шахта настоящее, достойное имя. Может быть, даже имя Сталина.
Пока же «Чигири-Вторые» оставались «Чигирями», и Виктор Абросимов, брезгливо морщась, глядел, как по улице, более похожей на деревенскую, чем на рудничную, метались встревоженные автомобильным гудком куры, собаки, козлята и поросята; как из-за плетней удивленно выглядывали казачки, а мужики останавливались и с патриархальным добродушием и старинной вежливостью снимали шапки и здоровались с незнакомым человеком в автомобиле.
И все вокруг казалось мирной сельской идиллией. Подле одной хаты две молодые девки, подняв подолы, месили босыми ногами кизяк. Заслышав сирену «голубого дьявола», они разом, как гусыни, повернули голову и работу оставили — загляделись. Но подолов не опустили, так и стояли, — ноги у них были загорелые, обожженные крутым степным солнцем; у шахтерок такого загара не бывает.
Здесь и запахи были не рудничные. Пахло кизяком, стадом, парным молоком и сушеным сеном, а привычных запахов угля и дыма не было. И сама шахта выглянула из-за купы деревьев как-то нечаянно и сконфуженно, словно сознавая, что она тут некстати, невпопад в этом краю хлеборобов. И копер-то у нее низкорослый, и кочегарка — старая пыхтелка, и террикон — не более как рыжий бугор.
— Ну, как дела у вас на хуторе? — с насмешливой бесцеремонностью начальника спросил Виктор, едва только поздоровался с Ангеловым.
— А ничего, ничего, тянемся! — как всегда,, уже робея перед начальством, ответил тот. — Тянемся! — повторил он и незаметно подкрутил усы.
Это был маленький, тщедушный человек в синей спецовке и резиновых сапогах, с бледно-матовым лицом и светлыми, негреческими глазами. Усы у него тоже были светлые, тощие, жиденькие, но зато лихо, по-чапаевски, закрученные вверх. Очевидно, этим усам придавался специальный смысл: им назначено было рекомендовать Ангелова человеком забубенным, бравым, независимым, то есть таким, каким он вовсе не был. Но усы никого и не обманывали. Люди верили глазам Ангелова.
— Тянемся, как же, тянемся! — еще несколько раз повторил он, не то потому, что это словцо ему полюбилось, не то оттого, что не находилось другого. Нежданное явление Абросимова застало его врасплох.
