Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Всю ночь шумел над тайгой ветер и мягко стучала в брезент снежная кухта. На рассвете ветер утих.
Стараясь не разбудить Кодарчана, Николай растопил печь и выбрался из палатки. Было тихо и морозно. Тускло мерцал под ногами снег, голубела вокруг тайга. На востоке, на фоне уже посветлевшего неба, торопливо уплывали на юг фиолетовые, с розовой бахромой, облака, точно раздвигалась там, в небе, огромная пушистая занавесь, а за нею, над темной еще землей, готовилось и должно было свершиться великое таинственное чудо — рождение нового дня.
В это утро Николай замешкался и вышел из палатки позже Кодарчана. Уже рассвело. В последние дни стояли сильные морозы, но сегодня он был особенно жгучим. Боясь отморозить нос, он то и дело прикрывал лицо рукавицей, из-за этого брови и козырек шапки быстро заиндевели. Пронзительно поскрипывали под ногами ремешки лыжных креплений, как шершавая бумага, шуршал под камусами промерзший рассыпчатый снег. В устьях, на стыках распадков, то там, то здесь гулко и раскатисто лопались наледи, а в чаще лесной, точно хворост в костре, весело потрескивали от мороза деревья, над рекой, над черными незамерзающими полыньями, неподвижно стоял плотный белый туман.
Минут через сорок быстрой ходьбы он наткнулся на вечерние беличьи следы, ведущие к лиственнице, на средине ствола которой виднелось круглое гайно. Подойдя к дереву, он стукнул по нему палкой, и тотчас из гайна одна за другой выскочили три белки. Удачно сняв всех трех тремя выстрелами, радуясь хорошему началу дня, он решил перейти на ту сторону реки, где лес был погуще.
Берег в этом месте был довольно крут, но он смело оттолкнулся и помчался по склону и, едва не наехав на ольховый куст, с трудом удержав равновесие, соскользнул на лед и в ту же секунду, услышав под собою треск, ухнул куда-то в упругий холод. Мелькнула перед глазами черная, как смола, вода, белые комья снега, острое ребро ледяной кромки. Мгновенно схватившись руками за это ребро, он рванулся, отчаянно дернулся, наваливаясь грудью на уходящий из-под него лед, сопротивляясь безжалостной холодной силе, тянущей его в клокочущую пучину, выбросил вперед левую руку, успев в последний момент крепко ухватиться за комель ольхового куста. Но чудовищная сила безжалостно тащила его вниз, лед, на который он только что опирался грудью, уходил, зловеще скрежеща, под воду, правая рука тщетно пыталась нащупать в воде опору… Куст сгибался и вибрировал, медленно разгибалась кисть, вода клокотала и шипела уже у груди, подбираясь к горлу…
«Неужели конец? — Он хотел закричать, призывая на помощь, но подавил в себе этот крик: никто не услышит его, никто! Он захрипел с отчаянием и злостью. — Вот и конец! Как нелепо…»
В голове его отчетливо, с невероятной быстротой замелькали обрывки каких-то картин, и вдруг все остановилось, и появилось морщинистое скорбное лицо матери, но вот и оно проплыло, и он увидел… глаза — черные, жгучие, подсвеченные лунным светом, зовущие: «Я приглашаю тебя на день рождения… Я приглашаю тебя, приглашаю тебя…»
Ольховый куст напряженно вздрагивал, вода жгуче сжимала горло, подступала к подбородку: все выше задирая голову, стиснув зубы, он напрягся, медленно, невероятным усилием вытащил из воды правую руку, точно свинцовую болванку, поднял ее над головой, приблизил к кусту, но, увидев, что вся она уже обледенела, осторожно, последним усилием воли просунул рукавицу в развилку сучков, сдернул ее прочь и лишь после этого намертво схватился голой рукой ниже левой, уже почти соскользнувшей кисти.
«Врешь! Не пропаду!..»
Теперь, пока не окоченели пальцы и не иссякли силы, надо сделать отчаянный последний рывок, но прежде надо освободиться от лыж — это они, подбиваемые подводным течением, точно паруса, тянут его под лед, в черную пучину. Он осторожно выворачивает правую ногу из юксы.
«Так, хорошо, еще немного, вот так, спокойней, спокойней…»
Освобожденная лыжа тотчас всплыла и ушла под лед, сразу стало легче. Пальцы правой руки коченели, теряли силу, чтобы помочь им, он торопливо сбросил и левую рукавицу, теперь он держался обеими руками прочно. Лыжа на левой ноге закрутилась, но, помогая себе правой ногой, он все-таки справился с ней. Теперь наверх! Он ощупал вокруг себя ногами, ища, на что бы опереться, но опоры для ног не было, вся надежда только на силу рук. «Только бы выдержал куст, только бы не сломался…»
Он медленно подтянулся на руках к кусту, куст прогнулся, но выдержал. Оставалось вытянуть свое тело из воды еще сантиметров на десять, чтобы можно было упереться коленями в край ледяной кромки. «Только бы не сломался!» Он осторожно подтянулся еще. Что-то хрустит под комлем куста… «Еще чуть-чуть! Только бы не сломался! Ради бога!»
Но вот, кажется, можно уже поднять на кромку ноги. Он осторожно поднял правую ногу, достал коленом до кромки льда, надавил, пробуя крепость, — кромка выдержала. Теперь нужен рывок, последний, надо собрать все силы и сделать его, выбросить руку на полметра выше, ухватиться за основание следующего куста. Скорей, скорей!.. Пока он может еще сгибать и разгибать пальцы…
Собрав силы, он рванулся к следующему кусту и, поймав его, выбросил свое мокрое тело на берег в снег и пополз на взгорок. Здесь, наверху, он поднялся на ноги, несколько мгновений смотрел как завороженный на черную клокочущую полынью, испытывая запоздалый страх перед тем, что могло бы произойти…
Но это длилось мгновение, мороз больно кольнул его в пальцы, он вздрогнул и понял, что опасность не миновала и что главная борьба впереди. Еще мгновение он стоял в растерянности и отчаянии, как попавший в ловушку зверь, но мороз опять кольнул его в пальцы, и он опомнился — теперь он знал, что надо делать. Сбросив со спины малокалиберную винтовку, он упал в снег и стал кататься в нем, переворачиваясь с боку на бок, елозя на спине, как это делают ездовые собаки. Со стороны могло бы показаться, что человек сошел с ума, но это надо было сделать: на одежде его слишком много влаги, снег впитает часть ее и, кроме того, покроет одежду защитной коркой, столь необходимой теперь.
Вывалявшись в снегу, он быстро, с лихорадочным ожесточением растер снегом красные, уже прихваченные морозом руки, растерев их и почувствовав в них живую горячую боль, размотал с шеи еще не полностью намокший шарф, быстро забинтовал им кисть правой руки — получилась неказистая рукавица. Левая рукавица лежала внизу около куста. Он осторожно дотянулся до нее стволом винтовки. «Теперь бежать. Бежать!»
И он побежал, побежал не шибко, не изо всех сил, но так, как начинает свой бег спортсмен-марафонец — экономно, расчетливо. Но в том марафоне можно сойти с дистанции, напиться горячего какао, обтереть разгоряченное тело чистым сухим полотенцем… Здесь тело медленно деревенеет от холода, стиснутое в жесткий скафандр обледеневшей одежды; здесь нельзя сойти с дистанции — нельзя. В конце этой лыжни ждут его две женщины: старая морщинистая мать и она — молодая красивая Стеша. Она ждет его, ждет его, ждет…
Этой лыжне не будет конца, этому проклятому снегу не будет конца. Но он будет жить, он будет жить! Только бы не упасть! Только б не сойти в сторону от лыжни — там никто не ждет его, там холодная белая пустота и покой, покой… Отдохнуть бы, отдохнуть… Глаза его уже услужливо ищут, куда бы присесть, тело требует отдыха, бежать невозможно, надо отдохнуть… «Не смей отдыхать! Вперед! Остановка — смерть! Ты будешь жить!»
Ему кажется, что он по-прежнему бежит, а он давно уже бредет судорожными рывками, точно водолаз по морскому дну. Застывшая одежда сковала его движения, и он, догадавшись об этом, приостановился, с трудом выдернул примерзший к ножнам нож, разрезал телогрейку под мышками, на локтях, затем сделал два надреза на брюках возле колен. Идти стало легче, но сделалось холодней: жгучий холод сжимал тело все туже и туже, бесчисленные острые коготочки то здесь, то там впивались в кожу. «Это хорошо, — удовлетворенно отметил он, прислушиваясь к себе. — Боль чувствую — это хорошо».
Он чувствует боль, ощущает всей своей кожей холодные складки твердой, как жесть одежды, ясно видит перед собой лыжный след, деревья, морозный туман над рекой и красное солнце над белыми вершинами сопок, но шаг его слишком медлен, а силы на исходе, он слышит удары сердца и чувствует на губах солоноватый привкус пота.
— Буду жить! Буду! — точно споря с кем-то, яростно твердил он, бросая свое тело в холодное бездушное пространство. Но вот уже ноги точно чугунные колонны — он больше не в силах сдвинуть их. Это испугало его, он упал на колени и пополз на четвереньках с такой торопливостью и с таким чувством, как будто хотел оторваться от какого-то страшного, беспощадного преследователя. Он полз на четвереньках по лыжне, как зверь, исступленно бормоча:
— Не-ет, я дойду, не-ет, дой-ду-у-у.
