Иван Акулов - Касьян остудный
— Пойдем, Мария. Не станем мешать людям, — сказал Титушко и надел картуз, приоткрыл в улыбке оскал крупных белых зубов.
— Ау меня ты спросил? Может, я не пойду от этого двора. Вот какой мой сказ, — Машка решительно убрала руки за спину, будто ее, как маленькую девчонку, собирались увести силой.
— Да я неволить не стану, чудачка ты, Марья, право. Мне посудить только.
— А и судить не об чем. Где шел, там и ступай.
— Мы с тобой, Марья, в законе и наговориться успеем. На-ко вот пока, — Титушко вынул из надорванного кармана сермяги сверточек в газете и сунул его за борт ее стеганки. Двигая бровями, пошел к Аркадию, который намеревался уйти и почему-то не уходил.
— Ты, Аркаша, не забыл ли, как я у тебя сестру твою, Дуню, отнял? На замойных глинах было.
— Титушко, милый, — Аркадий для искренности прижал ладони к груди, — да разве я держу ее. Забери заради Христа. А еще-то что?
— Слава богу, и ничего совсем, только знать охота, каким таким сладким куском ты прикормил мою бабу? Не пойму, слышь.
— Сладкий кусок, Титушко, про себя держим, а уж какой ей перепадает, спроси, — Аркадий кивнул на Машку: — Вот так, она лучше скажет.
— Да ты постой, не убегай, хоть и занятой ты. Давно опять не виделись, — Титушко вплотную подошел к Аркадию, высоко подхватил его под руку и едва не приподнял. Аркадий вмиг почувствовал себя легоньким, однако решительно освободился от опасной Титушковой руки и только после этого смог говорить:
— Ты под ручку того-этого… Вот так. А за науку на замойных глинах мы теперь квиты. Ша. Жаловаться пришел, так ведь не пожалею. А станешь вязаться, да еще с руками, как в прошлый раз, так знай, теперь Аркашка Оглоблин и тот, да не тот. Только пальцем тронь — пристрелю на месте. Это мне раз плюнуть. — И Аркадий в самом деле плюнул. Лицо у него вдруг слиняло, а синюшные губы лихорадочно затряслись, он подбирал их и не мог подобрать в злом ужиме. Титушко встревожился, даже отступил, едва не крестясь:
— Бог с тобой, что ты, что ты! Экой изломанный.
— Да уж вот какой есть. Слова мои незряшные, не оброни их. И вообще, Титушко, не божеское это дело, для тебя совсем греховное — делить баб. — Последний укор решительно подействовал на Титушка, что хорошо заметил Аркадий и опять обрел хозяйскую силу, с которой и развернулся к Машке: — А ты — чтобы и духу твоего тут на дворе не было. Слышишь?! — И зачем-то, словно от пыли, охлопнул ладони, пошел к дому, где на временных ступеньках уже толклись полоротые артельщики. С крыльца, совсем веселый, пригласил еще: — Не побрезгай, Титушко, заходь на стакашек.
Титушко вернулся к Машке, которая с прежним усердием гоняла по доскам мокрую вехоть, и по тому, как она прятала лицо свое в поднятом воротнике стеганки, можно было угадать, что она плакала. Сверточек лежал на углу колодезного сруба, а на газете остались следы ее мокрых пальцев. Хоть Машка была совсем рядом и можно было, встав на колени, обнять ее крутые ноги, прижаться лицом своим к ее животу, что прежде любил делать Титушко, однако в горячо выжданное он уже не верил и сделал самое доступное, — взяв сверточек, почувствовал на ладони мокрые пятнышки от ее пальцев. С этим и ушел со двора Оглоблиных.
У кадушкинских ворот встретил Любаву. Лицо у ней продолговатое, в живом спокойном румянце. Сама высокая, статная. Титушку обрадовалась, как светлому гостю.
— А ведь я опять к вам.
— Милости просим, Титушко. Проходи. Я вот за солью сбегаю, а дома Харитон, Дуняша. — И она вернулась к воротам, распахнула их перед гостем. — Рады мы тебе.
— Я вот еще, Любавушка, — Титушко замялся и сделал пустое движение рукой там, где была борода. — Я вот еще… Кланяться тебе заказывал Яков Назарыч. Он даже написать хотел, да ведь там не больно-то напишешь. А на словах велел, чтоб ты ждала как.
— Его, что ли? — улыбнулась Любава. — Ждала-то его, что ли?
— Да уж не меня же, — Титушко улыбнулся.
— Так вот и велел?
— Так и велел.
— Ой, уморил, Титушко. Начисто уморил. Ну да ступай — там, гляди, и самовар на столе. Поговорим ужо, как тут быть.
Отшутиться хотела Любава перед Титушковыми словами, а когда пошла от ворот, совсем засмеялась, да только тут же и спохватилась, что смеется-то от своего угаданного. «Да ведь я его вчера вспоминала, постылого, — испугалась Любава своей радости. — Как же он так, то на ум падет, то с поклоном… Навязчивый. Может, и сама не знаю к чему…»
К потребиловке прямо бы улицей пройти, так нет, пошла задами и сделала немыслимую околицу, а все не могла уложить свои мысли, потому что первый раз в жизни думала о себе взволнованно и напряженно, потому что пришло и ее время ожиданий и молитв.
XV
Много ли прошло времени, а неугляд и запустение били в глаза на каждом шагу. Однако Харитон, видя упущения в хозяйстве, радовался, надеясь отдаться ему и совсем заглушить свою душу на этой добровольной каторге. Его особенно тронули березовые заготовки, которые рубил отец и складывал под навесом на просушку. Тут были полудужья для тележных накладок, невыделанные тройчатые вилы, черенки для литовок, грабель и особо были подобраны слеги на оглобли. Все это надо было уж выстругать и просмолить до начала полевых работ. У борон не оказалось вальков. Лемеха у плугов надлежало нести в кузницу и оттягивать. Почти не было семян. Кто-то попортил сеялку. «Боже мой, боже мой, — негромко сокрушался Харитон. — Дел, дел — хоть спать не ложись, сказал бы батя. А с землей-то как?»
Вспомнив о земле, Харитон ни о чем больше не мог думать и, зная, что из-за земли неминуемо придется идти в Совет, оробел и расстроился. «Опять кидаться будем друг на дружку как псы-волкодавы, — уныло рассуждал Харитон. — А я без того подшибленный. Вот как нарежут под стать по холодному яру — туда хоть сам заройся, кроме чертополоха ничего не скосишь. А наша удобь отойдет в чужие руки. Нечаянное счастье кому-то падет. У земли, прав батюшка, все одно что на качелях: ты верхом, так другой внизу, а ежели ты пошел книзу, за воздух не ухватишься. Жди опять, когда вынесет. А вынесет ли? Батя исхитрялся как-то держаться поверху, урывал всяко. Бывало, и в бороду наплюют — отпарит, да опять за свое. А кончилось чем? Вильнули качели, и решился жизни. Тоже ведь непорядок. Может, и к лучшему, отмучился вот, покойничек. А я-то как? Что же мне теперь, так и жить под вечным гнетом? Не хотел я никому зла. Хоть и тому же Яшке. Попугаю, чаялось, и делу конец. А вышло-то хуже не придумаешь…»
Харитон зашел в мастерскую, где было неуютно, сыро и захламлено. Кто-то на верстаке сек кур, и весь пол был усыпан пером, тут же валялись куриные лапы и головы. И вот уж все домашнее, до мелочей знакомое обступило его, взяло в свой милый и радостный мир, но он чувствует, что и среди родных нет и не будет ему покоя. «Не людям, а себе творишь зло», — любила говорить мать маленькому Харитоше. «Забыл я твои слова, мама. Ожесточен был, а кто поймет и кто простит?.. Только бы не думать, только бы не думать обо всем том, в чем я непоправимо виноват…»
Войдя в мастерскую, Харитон не затворил за собою дверь, и Дуняша, истосковавшаяся по мужу, раньше заведенной поры поставила самовар и пошла звать его к чаю. Увидев его, поникшего и задумчивого, в этой неуютной мастерской, она так испугалась, что на отбеленном хворью лице ее проступил краткий румянец:
— Харитошенька, миленький, что ты тут? Родненький, любый, касатик, случилось что, а?
Он поднялся, отряхнул колени от пуха, обнял слабенькие плечи жены, нашел своими губами уголок залысины на ее высоком лбу.
— Что ты, Харитоша, миленький, родимый? — она умоляюще глядела на него, преданно распахнув перед ним большие умные глаза: — Говорила уж, слышал, что милиционер Ягодин приходил потом и сказал, ничего-де ему не грозило. Тебе, значит. За батю были все напуганы. Вот и все.
— Время, Дуня, такое, не знаю, как жить дальше. Томит душу-то…
Он уж совсем хотел признаться жене в своей виновности, но удержался, пожалел ее, едва оправившуюся от болезни, полную беспокойства и тревог. Не знал он, что в Дуняше пробудилась сила весны и жизни — она чистой крепнущей душой жаждала иного и от избытка чувств не могла таить свою радость:
— Полно-ко печалиться-то. Полно. Только уж и скажу теперь, никуда я тебя не отпущу больше от себя. Нам друг без дружки не житье. А вдвоем-то со дна морского выплывем. Пойдем чай пить. А то в избе не опнулся, дитя не поглядел ладом… Успеешь еще, наломаешься. Куда она денется, эта работа, унеси ее нелегкая.
Дуняша все так же доверчиво, с бесконечной откровенностью заглядывая в мужнины глаза, сняла с него фуражку и стала ладонью приглаживать ему волосы:
— Пойдем-ко, пойдем.
Во дворе у амбара, на пустой собачьей конуре, сидел Титушко. Дуняша узнала его по белозубой улыбке и пучкам морщин, туго связанных у глаз.
